Вторая книга воспоминаний З.В. Янушевич

Вторая книга воспоминаний З.В.Янушевич - здесь.

Зоя родилась, 1916 г.

Здесь находится гостевая книга блога Зои Янушевич.

Зоя родилась 18 апреля 1916 года /по старому стилю - 5 апреля/ в селе Новая Гребля Роменского района - теперь Сумской области.

Наталия Васильевна и Василий Ипполитович Янушевич, ее муж, отец Зои. Новая Гребля, 1915 год.

Мама Зои и наша бабушка Наталия Васильевна Соколовская /Янушевич/ на фоне школы в Новой Гребле, директором которой она была. 1915 год.

Родители Зои

Зоины родители в молодости, 1911-13 гг.


Наш дедушка и отец Зои, Василий Ипполитович Янушевич, родился в 1885 г. в местечке Степань Волынской губернии Ровенского уезда. Почему в Степани - этого уже не узнать. Но вся семья и многочисленная родня проживала в Житомире, это был их город. Василий Ипполитович учился в Киевском университете на историческом и юридическом факультетах. Когда это было возможно, подрабатовал репетиторством, в частности, в Полтавской губернии, в местах неподалеку от уездного городка Лохвицы - в Свиридовке, Голинке. Он был знаком со свиридовскими помещиками Терешкевичем и Дорогокуплей, потому там и оказался. Как раз в тех прекрасных местах он и встретился со своей будущей супругой Наталией Васильевной Соколовской, учительницей, которая в то время заведовала школой в селе Новая Гребля. В 1915 году они обвенчались в свиридовской церкви, а 5 апреля 1916 г. у них родилась дочь Зоя. Страшный ХХ век уже начался, но там еще на какое-то время задержалось спокойствие. Василий Ипполитович был призван офицером на фронт I мировой войны, воевал в Румынии, Бессарабии. Советская власть дала маленькую отсрочку Украине, и до 1919 года там продолжалась еще нормальная жизнь. Но с появлением большевиков молодая семья оказалась в опасности. Наталию Васильевну "судили" трибуналом уборщицы новогребельской школы, а Василия Ипполитовича много раз арестовывали красные за то, что он был офицером царской армии. Однажды даже везли на расстрел, но ему удалось бежать из поезда и пробраться к своим в Свиридовку. Позднее он с товарищем /Дорогокуплей/ отправился в Одессу, хотел эмигрировать. Но в Одессе товарищ умер от тифа, что-то не получилось, и он вернулся в Свиридовку. Тем временем второй ребенок - мальчик, Дима, умер от менингита. Из-за постоянных преследований в конце концов решили уехать из Свиридовки - сначала в Лохвицу, потом, в 1923 г., в Житомир.

В Житомире Василий Ипполитович занимался адвокатской деятельностью, работал юрисконсультом. Относительно благополучный период наступил с приходом НЭПа. Семья переехала в г. Овруч Житомирской области, там снимали дом. В Овруче в 1926 г. родилась вторая дочь, Риточка. Адвокатская деятельность приносила немалый доход, и в семье был достаток, Наталия Васильевна не работала. В доме было много книг, художественных альбомов, нот, купили пианино... У детей были учителя музыки и иностранного языка. В Овруче в то время было еще общество приличных и образованных людей, так что родители часто выходили в гости и принимали гостей у себя.

Из опубликованного списка:

Янушевич Василий Ипполитович, р. 1885 в м. Степань Ровенского у. Прапорщик. 1918 в гетманской армии. Взят в плен. С 1922 на особом учете в Лохвицком ГПУ. /800/

Наступали тяжелые времена. В 1930 г. вернулись в Житомир, стали снимать полдома на ул. Гоголевская №35. Василий Ипполитович продолжал свою адвокатскую деятельность, часто выезжая в районы Житомирской области. В 1933 году, во время голода на Украине, пришлось продать в торгсин все имевшиеся драгоценности. Выживали благодаря огородам, кроликам, и всё это еще приходилось охранять по ночам с ружьем. Жизнь стала скудной и опасной. Но самое страшное было еще впереди. В 1937 году в Житомире шли повальные аресты, в некоторых учреждениях вообще не оставалось работающих, а те, что оставались, обезумевшие, ожидали ареста каждую ночь. Так поздней осенью 37-го энкаведешники пришли и за Василием Ипполитовичем. Его не оказалось дома, он был по делам в области. За ним туда помчались, чтобы скорее вызвать. Он вернулся и тотчас же направился в НКВД, сказав, что "ни в чем не виноват" и что это должно быть "недоразумение". Больше он оттуда не вернулся.

В 1956 году по запросу Наталии Васильевны из Житомира пришел конверт со справочкой:

"Дело по обвинению гр. Янушевича Василия Ипполитовича... пересмотрено... решение от 28 ноября 1937 г. отменено и дело прекращено за недоказанностью состава преступления".

Раннее детство.

Первое, что сохранила память, - поздняя осень, черные поля и стаи галок и ворон. Мы едем на бричке – папа, мама и маленький брат Димочка. Они сидят втроем, Дима между ними, а я напротив. Меня мучит ревность – почему он с ними, а я отдельно. Затем мы живем у маминой тетушки лохвицкой, очень строгой, бездетной, она не разрешает нам играть в прятки. Папы с нами нет, а мама часто плачет. Это был 1919 год. Отец уехал с армией Деникина. Запомнила наше возвращение без него уже зимою.
Мама не выдержала, мы ушли от тетушки и ночевали у маминой сестры Тоси, которая училась тогда в художественной школе и жила в малюсенькой комнате. Спали все на одной кровати. Дома (в деревне) бросаюсь на шею другой своей самой молодой тетушки Сенички. Она топит печку (грубку) сидя на полу: «Какая Сеничка хорошенькая!» Это я соскучилась. Говорят, в доме стоит какой-то штаб – красные.
Следующую картину вырывает память (видимо, 1920 год): весна, Дима умер от менингита. Он на столе в большой комнате, вокруг букеты сирени. А я с балкона вижу, как папу по шляху ведет к дому солдат с ружьем. Из комнаты мамин крик: «Отдайте мне Димочку!» Он повторяется несколько раз. Потом узнала – отец доехал на своей бричке далеко на юг [в Одессу], но его спутник, помещик Дорогокупля, в пути заболел тифом и умер, отец же возвратился домой. Его сразу же арестовали и заключили в тюрьму в Полтаве, но на похороны отпустили с конвойным (и такое бывало!).
Затем помню – мы с мамой вдвоем в комнате. Вечер, тусклый свет каганчика, ставни открыты. Вдруг одна из них тихо отворяется и за окном отец прикладывает палец к губам. Он бежал из тюрьмы в Полтаве, ночевал на чердаке и следующей ночью ушел. Его провожали мамины сестры Варя и Тося полями и лесами. После этого долго его не видим, а я всё говорю маме по вечерам: «Сидим, сидим и вдруг папочка!» Потом он иногда рассказывал – за ним гонялись, как борзые за зайцем, пешком уходил в Киев и Житомир (там жили его мать, братья и сестры), возвращался по обстоятельствам – менялись власти и банды, и все его преследовали – «офицер» было страшное слово. Не раз водили на расстрел, но чудом спасался.
Следующая весна, еще очень ранняя. На улице (на шляху) у плетней на соломе лежат семьи голодающих, больные и умирающие. Мама, учительница в школе, заставила местных жителей, и бабушку в том числе, варить им еду и кормить. Кроме того, пустила их жить в школу и в наш дом. Вскоре мы все заболели тифом. Помню, ночь, горит каганчик. Я лежу на кровати рядом с мамой, она бредит. Кто-то из сестер в соседней комнате тоже бредит. За всеми ухаживает бабушка и тётя Тося, та, что училась в Лохвице. Когда я поднялась с постели, весна была в разгаре. В большой комнате, на том же столе, что и Дима, лежала Тося, и вокруг опять сирень. Она ухаживала за всеми до последних сил, скрывая, что тоже больна, и сердце не выдержало. Было ей 17 лет. Мама поборола болезнь, но после нее года два страдала сердцем, ходила с трудом. Я же перенесла всё очень легко, но следующей весною умудрилась перенести еще и брюшной тиф (первый был сыпной).

Из письма Зои от 24 февраля 1997 г. "У меня в памяти мои первые детские впечатления. Особенно о том, как папу вел конвоир из Полтавской тюрьмы на похороны Димы. Даже в те страшные годы было какое-то снисхождение к людям. Под конвоем, но папу всё же отпустили на похороны. А за что он был в тюрьме? Тоже знаю, чья это была "забота". Димочка болел долго и конец наступил не внезапно. О нем потом всё вспоминали и Варя, и Галя, и Сеня, и, конечно же, бабушка. Мама, когда мы жили в Кишиневе, говорила, что теперь его бы вылечили. Но такая тогда была судьба. Это была весна 1920 года".

Мои игрушки.

Все были самодельные. Работала фантазия. Лес делался из принесенного зимою в комнату топлива. Мелкие веточки хвороста я вставляла в щели между половицами. В моем лесу ходили животные и люди, вырезанные из тетрадных обложек. Летом же главными действующими лицами были цветы. Они танцевали на балах, пели, переживали разные истории. Природа вокруг была очень пышной. Первыми весною появлялись синие пролески. Они покрывали сплошными потоками склоны в еще голых ярах-перелесках. Синева, вернее голубизна их была какой-то необычной, сказочной, небесной, появлялось настроение свежести, обновления жизни. Затем появлялись куртины фиалок лиловых, голубоватых, разных оттенков и очень ароматных.
В это время в лесу уже обозначался первый пушок на деревьях, распускались верба и ива. Всё было настоящим праздником и манило к путешествиям. Их я и совершала в окрестные яры в компании друзей - деревенских детей. Часто родители меня искали и звали, но удержать было невозможно. Летом появлялось большое разнообразие из лугового разнотравья: колокольчики, ромашки, красные смолки, шалфеи и многое, многое другое. Все они были действующими лицами в моих фантазиях и играх. Ну а осенью связывала снопы из сухих трав, складывала их в копны, подражая взрослым, строила навесы для их хранения и площадки для молотьбы. Кто-то из взрослых помог мне построить настоящую маленькую хатку из хвороста и глины под шелковицей возле дома. За нею я ухаживала, белила ее так, как это делают хозяйки на Украине, вокруг был маленький плетень и разная хозяйственная утварь. После, когда родители уехали в город, я долго вспоминала эту свою хатку, и появившиеся городские игрушки, куклы и прочее меня совсем не интересовали. Я выросла без них.

Свиридовская бабушка (по материнской линии).

Евдокия Михайловна Соколовская (Дерев'янко). Была вдовою, с пятью дочерьми, единственный сын, дядя Ваня: погиб в Красной армии в начале гражданской войны. Имела немного земли (наверное 2-3 гектара) в разных сторонах вокруг деревни. Отдавала соседям обрабатывать исполу.
Главным ее источником жизни была усадьба, довольно обширная. В ней она разводила сад, огород и много цветов. Мы жили рядом в отдельном доме, но и нас она постоянно кормила. И чего только у нее в усадьбе не было! Яблони, груши, орехи, сливы, вишни, кусты смородины и крыжовника, малина. Всё это она развела сама, ухаживала, умела делать прививки. Всё созревало в большом изобилии, перерабатывалось, сушилось на зиму, свежие плоды вёдрами раздавала соседям. Какой-либо продажи не было и в помине.
Зимою чай пили с молоком и сушеными грушами (чай – это условно, заваривалось что-то совсем иное), пастилой из фруктов. Больше всего мне запомнились увяленные сливы – венгерки с ореховым ядром внутри. Варила бабушка и маковики на меду. Сахара и конфет мы совсем не знали. Лишь изредка, раз в году, что-то подобное конфетам, яркое, мне покупала бабушка на ярмарке.
Большое место возле дома (хаты) всегда отводилось цветам. Дорожка от перелаза к хате обсаживалась георгинами. Под окнами цвел огромный куст олеандр. Зимовал он в кадке в хате, а весною его высаживали во дворе (это память о пребывании бабушки в гостях у ее братьев в Ялте, так же как и сорта дивных груш, росших в ее саду). Всё лето в палисаднике, сразу у перелаза, цвели маки, настурции, тагетесы, осенью – яркие астры. Посередине палисадника красовался большой розовый куст. У самого двора на шляху был колодезь. Проезжавшие останавливались поить лошадей и смотрели на это яркое цветение, спрашивали, чьё это. А посередине двора росла огромная пятиствольная груша. Плоды ее были простые, непривлекательные, но зато как прекрасно она цвела весною! Под нею была скамейка, на которой по вечерам всегда сидели обитатели усадьбы и какие-то гости, велись интересные беседы, часто просветительские, тон им задавала моя мама. Иногда пели, у всех ее сестер были хорошие голоса.
Что сейчас? На том месте, где было всё это богатство, - чей-то огород, сплошь засаженный кукурузой. Не сохранилось ни хаты, ни одного дерева, ни кустика. А земля, где был сад и цветник, глубоко вырыта и стянута бульдозером на дорогу под асфальт.
Бабушка трагически погибла в 1930 году. В усадьбе осталась самая младшая ее дочь, тётя Сеня, ходила в колхоз на работу. Зимой 32-го года ее обворовали. Унесли одежду и все запасы продуктов на зиму, она вынуждена была уехать в город. Ее позвала моя мама. Здесь рабфак, трудная учеба, пединститут. Пока была жива бабушка, тётя Сеня была очень живая, большая шутница и постоянно пела. Голос у нее был очень хороший (итальянское бельканто), пела она и в хоре. Хорошенькая, с синими глазами и черной вьющейся косой, запомнилась мне. А бабушка на ее песни и шутки говорила: «Це не перед добром». Так и вышло. Мужа ее убили в первые дни войны. Новорожденного сына выращивала в погребе (шли вокруг бои). После войны учительствовала в том же селе. Рано ушла на пенсию (гипертония) и получала около 50 рублей, жила в старой развалившейся хате, из милости проданной ей родителями погибшего мужа. Сама обрабатывала свой огород и помогала сыну учиться. Сын женился и жил в другом месте. Невестка ни разу не навестила ее, не помогла ни в чем и самое больное для тети – не пустила внука к ней в гости ни разу.

Свадьба Ули. 1922-й год.

В доме наших родственников в Свиридовке наискосок через шлях, где жили две двоюродных маминых сестры и их мать, – свадьба. Выходит замуж младшая – семнадцатилетняя Уля. Лето, за большим овальным столом много гостей, окна все настежь. Уля красивая, а сейчас особенно – в белом платье и фате. Жених – Линёв, коммунист, присланный в село делать революцию, запомнился мне в кожаной куртке и с
наганом. Я с мамой и отцом, он уже с нами и теперь судья. Вечером вокруг дома вдруг стрельба. Мы уходим через огород с картошкой, я на руках у отца. Потом рассказали о страшном переполохе в доме. Линёв выскочил и начал отстреливаться в темноту с крыльца. Невеста со старшей дружкой, моей тётей Варей, полезли за соседний сарай и
скрылись там среди навозных куч. Мать невесты с остальными гостями пряталась на печке и в чулане. Окружили дом и стреляли то ли друзья его неприглашенные, то ли бандиты. Они разбежались, но одного из них Линёв ранил, не мог он убежать со всеми, и его живого товарищи бросили в самый глубокий колодезь, что в улочке, ведущей к Глубокому яру. (Жизнь Ули не сложилась. В молодости она много флиртовала, Линёв [из-за нее] вешался, потом ее оставил, а она всю оставшуюся жизнь болела нервным расстройством, не работала. Жила на попечении единственной дочери.)

Ульяна. На фотографии подпись: "На вспомин Оксанi вiд Улясi Лiньовоi. 14/Х 1930 р".

Моя мама, Наталия Васильевна Янушевич

Ялта. Июль 1913 г. Наталия Соколовская (Янушевич)
Была старшей в семье. Окончила сельскую школу и настойчиво хотела учиться в гимназии. Бабушка была вдовой с шестью детьми. Мама требовала продать землю, а было-то всего около четырех десятин. В конце концов уступила, и половина земли была продана. Попала мама в гимназию сначала в Сосницу, а потом в Лохвицу. Училась блестяще. Вскоре появились у нее ученицы – отстающие девочки из богатых семей, и мама начала сама зарабатывать. Помощь бабушки свелась к минимуму. Окончила с золотой медалью, но так как гимназия была бедная, то это было только в аттестате, на бумаге. Классная дама говорила девочкам: «Учитесь у Соколовской труду и умению держать себя». По окончании мама стала учительницей - сбылась мечта ее детства - сначала в хуторской школе, а затем в большом селе Новая Гребля. Завоевала любовь и уважение местных крестьян. При ней земство построило новую красивую школу с большими светлыми окнами, она стоит и сейчас (типовая постройка Сластиона). Но дети плохо учились, приходили на уроки неподготовленными и всегда голодными.
На это она пожаловалась местному помещику С.Ф.Терешкевичу. На второй же день во время большой перемены во дворе школы появилась телега, на которой восседал его управляющий и стояли баки с едой. Гречневая каша, горячие котлеты, хлеб, молоко. И так продолжалось ежедневно вплоть до 17-го года. Дети повеселели, глаза у них заблестели, и учеба пошла нормально. Мама часто ходила в семьи, узнавала о жизни каждого, постоянно что-то рассказывала людям из прочитанного ею, о событиях в мире, о текущей политике. Одевалась строго, но красиво, изящно, всегда была с прической. Никаких огородов, хозяйства она не заводила, у нее были другие задачи, да и не было необходимости. Получала она 40 рублей жалованья и их хватало на жизнь и еще помогала матери воспитывать младших детей, покупала им материал на платья и разные гостинцы. Местные крестьяне говорили о ней: «У нас барышня сторублёва» - такова была высшая похвала. В 70-х годы местные проезжие из Новой Гребли старики еще вспоминали добрым словом эту учительницу.
После 1917 года (мне был уже год) мама возвратилась в родное село Свиридовку, т.к. жизнь изменилась, она не могла содержать няньку, не на кого было меня оставлять, а она ведь привыкла всё свое время посвящать школе, так было и после, всю ее жизнь, сколько мы помним ее.
В Свиридовке мама продолжала учительствовать, жила в своем наследственном доме, оставленном ей кем-то из родичей, рядом с хатой нашей бабушки (этот дом стоит и сейчас, в нем живет кто-то из местных колхозников). Бабушкина же хата и усадьба, как я уже говорила, не сохранилась.



Тот самый "наследственный" дом в Свиридовке, 70-е годы. Слайд Зои.

Из письма Зои от 5 августа 1997. "Новая Гребля напомнила мне разные события: в 1918-м году маму там судили за то, что она барыня, заставляет прислугу (уборщицу) убирать классы. Судил ревтребунал (солдаты). И после этого мама ушла оттуда в свиридовскую школу. Но она им дала хороший ответ, "просветила" их, но оставаться там больше не хотела. Но люди к маме хорошо относились, и она им много помогала. Школу построили при маме по ее инициативе. А творили всякие гадости большевики и всякий сброд после революции. После войны, в 50-е годы, старожилы маму еще помнили и очень хорошо о ней отзывались.

И еще запомнила рассказ мамин о самоубийстве учителя в расположенном рядом классе. Он начал стрелять в себя при маме и умер. Был влюблен в матушку, условились, что она придет к нему и они убегут вместе. Детей она оставляет батюшке. Но он не дождался ее, что-то ее удержало дома и он решил покончить с собой. Тогда такие случаи почему-то были часты и в моде".

Оксана Васильевна Соколовская, тётя Сеня.

Еще воспоминания. По окончании школы мы с Ирой Кульбицкой поехали в Свиридовку. Тётя Сеня уже была одна, но у нее жил дед Гнат из Билогорилки, он был какой-то родич. Был женат на их тётке Соколовской, необыкновенной красавице. Рассказывал нам о ней: як пiде в церкву, то люди не стiльки моляться, а на неi все дивяться. Менi мати казала – я б ii в церкву не пускала i на нiй те намисто порвала. А менi гарно, що в мене така кукла [как пойдет в церковь, так люди не столько молятся, сколь на нее смотрят. Мать мне говорила, чтобы я ее в церковь не пускал и ожерелье с нее сорвал. А мне нравится, что у меня такая кукла]. Но в 30-м году его раскулачили и сослали куда-то под Вологду, его с этой «куклой» и дочкой. Через год вернули, но имущество не отдали, и они перебивались у людей. Дед жил у тёти Сени, пас корову и всё делал по хозяйству, а его жiнка i дочка жили в другом селе – тоже у родичей. Дед зла не держал и рассуждал – «оте все пройде, що наробили [все пройдет, что они наделали]», рубил дрова и песни пел. Осенью, когда уже начались морозы, пришли из сельсовета к тёте Сене: «Кулака приховуеш, щоб вiн у тебе не жив [прячешь кулака, пусть не живет у тебя]». Ушел от нее дед, ночевал где-то в чужих сараях и замерз ночью насмерть.
А тётю Сеню вскоре ограбили. Пришла она вечером после работы в колхозе – двери, окна ее хаты настежь, и в хате пусто. Унесли все продукты, что она наготовила на зиму и все ее вышитые рушники и сорочки. Она написала об этом нам в Житомир, и мама скомандовала, чтобы она покинула село и ехала к нам. И они поселились с тётей Варей в старом доме рядом с дядей Колей. Тётя Сеня пошла на рабфак, и так началась ее карьера сельской учительницы.
Хату деда в Билогорилке я помню, папа ходил к нему по каким-то хозяйственным делам и меня брал с собою. Моста не было, и переходили Сулу по кладкам. Я на руках у папы и боялась смотреть вниз, там река была глубокая.
А хата деда была обычная, под соломой, и ничего богатого у него я не приметила. Вот такая была расправа.



Оксана Васильевна Соколовская.
4.01.1907 - 21.03.1988

Тетя Сеня (Оксана Васильевна Соколовская) незадолго до войны вышла замуж за Михаила Усенко. У них родился мальчик Алик. Война застала их в Кочубеевке Полтавской обл. Муж погибнет в самые первые дни войны. Она пишет письмо в Ленинград своей сестре Наталии. Наталия только что туда приехала с Ритой к дочери Зое, их там застала война.

12 июля 1941 г.

Дорогая Зоечка!

Получила от твоей мамы письмо из Ленинграда еще 27 июня, которое она писала еще до войны - 20 июня. Я очень довольна, что она там была в Ленинграде во время бомбардировки Житомира, но мне интересно, где она сейчас, уехала ли в Житомир или до сих пор в Ленинграде. Я также беспокоюсь о Варе, где она и жива ли она, я ей сразу написала, когда началась война, но от нее нет никакого известия. Здесь, в Кочубеевке, говорят, что из Житомира уже едут переселенцы и беженцы в Полтавскую область, но я сама не видела. Прошу тебя, Зоечка, если получишь письмо, сразу напиши о маме, где она и знаешь ли ты что-нибудь о Варе. Я сижу в Кочубеевке, в Свиридовку не придется поехать, так как сейчас разъезжать нельзя. Я в отпуску, но Миша работает на практике и его не отпустят, да и военкомат не отпустит. Он тоже на днях пойдет на фронт. Так что время сейчас очень невеселое. Имею сына, но он несчастный, что в такое время родился. Сейчас сижу в комнате и никуда не выхожу, потому что не на кого бросить маленького. Квартира плохая тем, что возле нее нет ни одного деревца, один огород, так что негде свежим воздухом подышать ему и мне. Мы предполагали быть в Свиридовке, но в связи с военным положением все наши планы рухнули. Приходится сидеть мне iз синочком в Кочубеевке и грустить. Напиши мне о себе, как ты там. Пока что всего хорошего. Целую тебя крепко. Сеня.

Адрес: ст. Скороходово, с. Кочубеевка Чутовского р-на Полтавской обл.

Отъезд из Свиридовки.

Усадьба Терешкевича, 1970-е годы


Это было осенью 23-го года. Настояла мама. Отцу же здесь нравилось. Он дружил со многими умными людьми, особенно со стариками-крестьянами. Завел ульи и очень ими увлекался. Они стояли у него в лесу – Лаптуре - у кого-то из местных таких же увлеченных пасечников. Помню, часто ездил туда на своей бричке, запряженной лошадкой Сироткой, и меня брал с собою.
А маму заставил собраться такой случай: у нас в саду часто собирались мамины коллеги – учителя. Однажды пили чай в саду за большим столом, накрытым длинной скатерью. Вдруг из-под него вылез местный активист – Журавель. «Хотел поинтересоваться, о чем рассуждают педагоги». До этого он руководил разгромом поместья Терешкевича и устанавливал советскую власть в селе. Был одним из главных, наряду с Линёвым, здесь в те годы. После войны я узнала, что он спился, бросил семью и исчез где-то в других краях. Но во время оккупации налетел на немцев, которые искали его хату. Указал на чужую, те пошли и в упор расстреляли открывшего им дверь хозяина.
В начале 20-х годов, помимо частых банд и каких-то тяжких проишествий, у меня запечатлелся еще страх перед волками. Они развелись в окрестных ярах-перелесках, и я часто слышала рассказы о гибели людей от встреч с их стаями. В одно прекрасное зимнее утро волки посетили и бабушкину усадьбу. Соломенная крыша на сарае зияла огромной дырой, а внутри была кровь и остатки задранных ягнят. Потом я задавала маме вопрос: что страшнее, волк или солдат?


Уезжали мы поздней осенью на лошадях до станции Юсковцы. Погрузили на воз тюки с постелями и одеждами. Бабушка очень плакала, и мы тоже. Провожали нас до самой станции мамины сестры. Шли пешком, так как дорога была очень грязная и лошади еле тащились. Впервые я увидела поезд и совсем другой, необычный мир. По дороге смотрели с папой в окно, и он рассказывал мне о знакомых местах.
Особенно интересно было на мосту, когда подъезжади к Киеву. Был виден Владимир с крестом в ярких лампочках (сейчас памятник не виден, чем-то закрыт, зарос, застроен). Ночевали на Глубочице в семье папиного товарища по гимназии и университету. Мне, дикарке, всё было чуждо и страшно. Наконец приехали в Житомир, где жили папины мама – моя вторая бабушка, Альфреда Ивановна и его сестры и братья. Остановились мы в доме дяди Володи на окраине города. Это было низкое место, изрезанное тупичками и переулочками. По бокам были две деревянные кладки, а под ними вода. Всё нам здесь не понравилось. Вид этих убогих улочек усугублялся поздней осенью, слякотью и грязью. Мы с мамой отошли куда-то в сторону, стояли там и плакали, чтобы никто не видел. Папе же надо было устраиваться на работу, но оказалось, что его юридическое образвание надо было дополнить новыми знаниями: сдать экзамен по марксизму-ленинизму, советскому праву и еще что-то. Он готовился, а нас с мамой увез папин брат, дядя Лёня, за 30 км на хутор Крутая. Там он преподавал в школе и маму взял в помощники. Но до отъезда мы впервые побывали в кинематографе. Ходили во главе с дядей Володей несколько раз, и мне запомнился фильм «Всадник пампасов», американский, невероятно трюковый. Когда же возвращались, то в нашем переулочке были крики и стрельба. Вынуждены были лезть через забор и пробираться к дому чужими огородами в полной тьме. В городе были грабежи, убийства, и благоразумные люди не очень-то выходили, но мы отважились ради кино.
В Крутую добирались на лошадях. Ехали весь день и попали к дому лишь ночью. По дороге были сплошь сосновые леса, много песчаных мест, и лошади еле тащили телегу. Проезжали очень красивое место – замок и монастырь на горке среди сосен. Кажется, называлось это место Тригурье.
Хуторок Крутая состоял из нескольких домиков, окруженных стеною сосен, было чувство затерянности и одиночества. Но вскоре отец нас забрал. Он сдал экзамены и пришел за нами пешком ночью.
Обратный путь запомнился: когда въехали вечером в город, произошло чудо. Город был ярко освещен, залит огнями. На главной улице сверкали витрины, веселые, яркие, со множеством товаров. Висели ткани, стояла посуда, игрушки, всё сияло, как в сказке. Оказывается, это ввели НЭП.



Монастырь Тригурье.

Кононыха.

Напротив нашего дома, в котором в большой комнате, выходившей окнами на шлях, заседал суд, жила крестьянская многодетная семья. Дети все были мальчики, пять или шесть душ. Их мать постоянно сердилась и кричала на них. А я наблюдала из-за своего плетня, близко же никогда не подходила, так как она казалась мне очень страшной, просто ведьмой. Ходила она в черной запаске, белой сорочке, на голове очипок. Был такой случай: кто-то из ее детей разбил стекло в окошке. Это была большая беда, так как негде стекло взять. Она тужила, а потом схватила веревку и потащила виновика в хлев вешать. Мой отец увидел эти действия, быстро перескочил через плетень и отнял у нее в сарае хлопца. Через несколько дней ее вызвали в суд и оштрафовали за издевательство над детьми. После того были и другие детские прегрешения, но теперь она бежала на огород и там громко причитала: что ж ей делать, «от таку шкоду наробив, та не можна бити, що ж менi робити! [Он так набезобразничал, а бить нельзя, и что же мне делать!?]»
Через несколько лет я гостила у бабушки, и вот зачем-то пришла она. Впервые увидела ее вблизи. Она же красавица! Стройная, высокая, лицо смуглое, с правильными чертами, нос слегка с горбинкой, глаза карие и черные брови. Носила на коромысле воду не сгибаясь, гордо покачивала бедрами. Детей своих всех родила дома, чаще в сарае. Вставала и тут же шла хозяйничать. «Пiшла корову доiти i знайшла Серьожку» - объясняла она соседкам.
В 30-м году возглавила бунт против коллективизации. Семья ее была бедная: корова, лошадь, немного земли. Сыновья все выросли, все были на фронте в 41-45 г.г. и живые возвратились. Но она до этого не дожила. Ее муж, тихий и безответный, пережил ее, но умирая просил, чтобы не хоронили рядом с нею. История с экзекуцией ее сына еще живет в людской памяти. Меня встретила пожилая женщина и сказала: «Це ж ваш батько врятував мого чоловiка, як мати його вiшала [Это же ваш отец спас моего мужа, когда мать его вешала]».
Еще живет в памяти о деятельности моих родителей и такое: очень пожилая женщина, когда я назвала свою фамилию, сказала – «це ж ваш батько варив мило и нас тут у селi снабжав, як була розруха [Ваш отец ведь варил мыло и снабжал село, когда была разруха]». Вспомнила и я. Действительно, отец освоил это производство дома, собирал от людей бараний жир, привозил из Лохвицы каустическую соду, и мыло у него получалось отличное. Им снабжал всех в селе, кто нуждался.

Кодня. 1924-й год.

Отец получил работу в суде в местечке Кодня в 25 км от Житомира. Позвал нас с мамой, когда получил там жилище. Наверное, это был конец 1923 года. От железнодорожной станции шли несколько километров пешком. Дорога – сплошная жидкая грязь, но у нас на ногах грубые сапоги, еще свиридовские. Шли долго, выбились из сил. Кодня состояла из трех отдельных поселений: местечко на горке, заселенное главным образом евреями, украинское село Закусиловка, через него-то мы и шли, и польское село, где раньше жила шляхта.
В центре же был огромный старый парк с полуразрушенным домом графа Ледоховского. Дом двухэтажный, зиял выбитыми окнами. На высоких деревьях вокруг гнездились густо вороны и постоянно кричали. Напротив парка был костел действующий, но в его служебных зданиях располагался суд. За костелом начинались так называемые валы. Высокие длинные насыпи, поросшие вишнями и сливами. В них иногда образовывались провалы и видны были подземные ходы. Говорили, что это оборонительные сооружения гайдамаков. Здесь проходили страшные кровавые события в 17-м веке. В народе говорили: «Щоб тебе лиха Кодня взяла!» («Щоб тебе свята Кодня не промайнула!») Дом, в котором нас поселили, стоял в отдалении от селений, на пустыре. И ночью его не раз окружали какие-то банды, требовали отца на расправу. В суде разбирались дела в основном уголовные, поражение страхами у меня продолжалось и здесь. Но остались и приятные вспоминания: отцу платили гонорары за ведение дел сахаром (была тогда частная адвокатура). И вот чудо – я с родителями и каким-то количеством сахара в мешочке идем в местечко, в кооперацию, и за него нам дают материю. Настоящую бумазею, ситец и еще что-то. Запомнился даже цвет этих тканей. Ведь до этого мы ходили во всём домотканном из грубого конопляного полотна, которое пряли и ткали в Свиридовке. Мама после таких покупок сразу же принималась кроить, шить. Она ведь умела делать многое. В Свиридовке шила туфли из материи на веревочной подошве, красила бузиной и вышивала платья из грубого полотна. Научилась всему этому сама и даже в школе преподавала такой труд. Здесь же оказалась такая роскошь, такие возможности. Вскоре в магазинах началась продажа за деньги, товары появились, как из-под земли. Помню, отец привел меня в магазин уже в Житомире, усадил в кресло, сбросил веревочные лаптики и попросил продавца подобрать девочке обувь. И тут продавец с радостью начал меня обувать. Были куплены настоящие ботиночки, туфельки и сандальи. Чувствовала себя принцессой из моих цветочных сказочек в своей деревне. Поездки в Житомир участились. Папу вызывали по делам, а мы с мамой - в гости к бабушке, тётям и дядям и просто за покупками. Зимою чаще всего ездили на крестьянских санях, летом папа нанимал извозчика – настоящий экипаж на рессорах.



Кодня. Казацкий памятник-курган.

Бабушка житомирская.

Альфреда-Мария Янушевич, урожденная Богданович. Жила с семьей папиной сестры тёти Сони. Снимали квартиру в доме Павленко. В нем же, дверь напротив, жила другая папина сестра – тетя Женя. Дом был большой, деревянный, с красивым балконом, выходившим в просторный сад. Весною в нем цвела сирень. Перемежались кусты бледно-розовой и темно-лиловой. У балкона росли бульдонежи. Дорожки широкие, посыпаны гравием, обсажены разными луковичными многолетниками. Осенью на деревьях красовались яблоки, груши, сливы, росли кусты кизила с красными ягодами, горела гроздьями рябина. Всё это богатство мы увидели весною. Приезжать же начали зимою. Входили в дом и попадали в квартиру, где была бабушка. Обычно это было еще утро и на столе у нее шумел большой самовар. К чаю у нее был свежий очень вкусный серый хлеб и масло.
Бабушка была небольшого роста, очень миловидная, выглядела молодо, всегда очень опрятно одетая и причесанная. От нее веяло спокойствием и доброжелательством. Никогда не слышала, чтобы она кого-то осуждала или сердилась. В ней светилось какое-то внутреннне благородство. Жизнь же была ее очень нелегкой. Одна вырастила пятерых сыновей и двух дочек. Дедушка покинул ее, когда младший сын еще не родился. В течение 20 лет отсутствовал и ей ничем не помогал и не давал о себе вестей. Средства к жизни бабушка добывала своим трудом: кроила, шила, готовила обеды студентам (столовникам). Жилище снимала обычно на окраине города – флигель в частных усадьбах. Когда старшие подросли, то помогали тянуть младших. Отец мой зарабатывал на жизнь уроками, также и его старшая сестра, тетя Женя. Детей своих бабушка очень любила, а они к ней отосились с большим уважением. Папа мой, ее старший сын, говорил ей «Вы» и при встрече целовал руку. Когда шел навещать, то одевал белую рубашку, галстук, брился – это значило «иду к маме» - как на праздник, шел о чем-то рассказывать, чем-то поделиться.

1910 год, Житомир. Пигулёвский переулок №16, хозяин Лукашевич.
Бабушка Альфреда Ивановна с шестью из семерых детей. Нанимала с семьей полдома. Она держала квартирантов, которых столовала, обстирывала и обшивала. С ее помощи и еще помощи родителей, которые жили в Бердичеве, кормила и поддерживала, учила всех детей своих. Уже в то время работала учительницей в Бердичеве тетя Женя. Тетя тоже всячески старалась поддержать эту дружную, трудолюбивую семью.
На фотографии: Женя (крайняя слева) - самая старшая. Закончила гимназию с золотой медалью. Ей было в это время 25 лет. Приехала в гости из Бердичева; Василий, отец Зои (23 года, стоит справа), Володя (22), Коля (10), Соня (14), Арсентий (5 лет). Табличка на дверях - "Каминский, фотограф" - квартирант. Цветочки около дома выращены бабушкой и Соней. (Написал Юра (Георгий) Янушевич, сын дяди Коли, Николая Ипполитовича Янушевича.)

Могила дедушки Зои Ипполита Ивановича Янушевича и бабушки Альфреды-Марии Янушевич на житомирском Русском кладбище.

Бабушка Альфреда-Мария Янушевич

Бабушка Зои - по материнской линии Сангушко (1865 - 1945) с внучкой Таней /Новосельской/, 1930 г. У нее было шестеро детей: Софья, Василий /отец Зои/, Николай, Леонид, Владимир, Арсентий.

ОВРУЧ

Овруч. Улица Советская.

Папа получил назначение в окружной суд и мы переехали в Овруч осенью 25-го года. Сняли квартиру за городом, в деревянном одноэтажном доме, у хозяина Иванюшко. Улица называлась Большая Советская (дом 96). Это была главная магистраль города, тянувшаяся с юга на север. Там, где мы поселились, на северном ее конце, она выходила в поле. На горизонте стеною синел лес. Дома были лишь по одной стороне, чётной, на противоположной ярко зеленело озимое поле. Для того чтобы попасть в центр города, надо
было миновать пустырь, весною и осенью - большую лужу на нем, пройти мимо кладбища, вновь пустырь и здания тюрьмы, за ними начинались тротуары и регулярные городские постройки. Дома были одноэтажные с садиками вокруг, лишь в самом центре были двух- и трехэтажные. Тротуары выложены крупными неровными кусками гранита или песчаника. За нашим домом среди поля виднелась усадьба городской больницы. В снятой нами квартире было две комнаты всего, но они были просторные, с большими окнами, веселые. Кроме них, был еще коридор и застекленная веранда. В комнатах приятно пахло грибами. Большие связки сушеных белых грибов постоянно хранились у мамы в фанерном ящике, служившем ей туалетным столиком, а мне местом пряток. В большой комнате, где я спала на диване, перед окном стояла кадка с огромной, почти до потолка, китайской розой (гибискус). Периодически она покрывалась крупными красными цветками. За окнами же был узкий палисадник, и осенью, когда мы только поселились, в нем еще доцветали темно-лиловые георгины, распространяя тонкий характерный аромат. Усадьба была обнесена невысоким деревянным забором, в ней был плодовый сад, огород, сараи. Всюду было чисто и по-хозяйски ухожено. Вода же, колодезь, была где-то далеко и часто, особенно зимою, с нею возникали трудности. Вблизи наших окон была калитка на улицу. Она как-то уныло визжала, как бы плакала, качаясь от ветра на железных петлях. Днем я эти звуки не замечала, но по вечерам они наводили тоску, особенно когда я оставалась одна дома. Хозяева на своей половине рано ложились, я же постоянно мучилась в страхе – почему не идут [родители]? – прислушивалась, но в ответ только уныло скрипела калитка. Однажды зимою их [родителей] не было очень долго. Уже 12 и час ночи, а ведь пошли в киоск за газетками. Я не выдержала, сунула ноги в огромные валенки и побежала искать. Была метель, вьюга, я бежала через сугробы, ничего не замечая. Остановил меня часовой у тюрьмы. Подошли две женщины, расспросили и уговорили вернуться домой, отвели и пообещали пойти их искать. И действительно, встретили возвращавшихся, и сразу же: «вы знаете, ваша девочка…» и т.д. Испугали их этим вступлением. Но дома мама на меня очень сердилась. Папа же защищал: нельзя вечером оставлять ее одну. Я успокоилась сразу, хотела только согреться и уснуть. В эту же зиму появилась на свет моя сестра Риточка. Вначале меня мучила ревность, но вскоре мне девочка понравилась, я примирилась, главное же, теперь они не смогут надолго уходить из дома и оставлять меня одну.




Овруч. Здание 1910 г.

Появившаяся сестричка Риточка (16 января 1926)

Риточка с няней. Овруч, 1926 г.


Овруч. Отец, Василий Ипполитович, мама, Наталия Васильевна с Риточкой на руках и тётя Варя.











Риточка с куклой у нашего пианино "Arnold Fibiger".

Болезнь мамы.

В марте 1926 года мама внезапно заболела. Возвращалась из города, было сыро и ветрено, вначале почувствовала озноб и легкую простуду, но вскоре появилась высокая температура, распухли суставы, и она слегла надолго. Диагноз был: ревматическая атака сердца; болезнь проходила в тяжелой форме, температура до 40 градусов держалась более месяца, ничего не помогало. Помню тяжелое настроение у всех в доме, запах лекарств и мазей, которыми растирали распухшие суставы. А Риточке было только два месяца. Ее искусственным кормлением занялся папа, всё было сложно, так как тогда еще не было готовой пищи для таких младенцев. Но для нее была нанята старушка няня, которая проводила с нею время в саду (коляски тогда я что-то не помню, их, возможно, в продаже не было). Няня была нанята помимо жившей у нас основной домработницы Тани. С большим трудом и очень медленно мама выкарабкивалась из болезни. Уже была весна в разгаре, цвели фиалки, затем сирень, а мама всё не поднималась с постели; я, выйдя из дома, по дороге в школу тихонько плакала. Но на обратном пути вдруг забывала обо всем, и несло меня куда-нибудь к весеннему болоту, где кричали лягушки и желтели калужницы. За это часто бывал мне выговор и порицание – за исчезновение неизвестно куда, грязную одежду и мокрые ноги, но какого бы то ни было строгого наказания не было. Когда мамина болезнь как будто прошла и врач разрешил встать с постели, оказалось, что ходить она не может: задыхалась, отекли ноги. Очень медленно она передвигалась сначала по комнате, позже по саду возле дома. Осенью по совету врачей мы отправились в Кисловодск. Мы – это мама и я с нею в качестве помощницы и компаньонки. Мне было десять лет. Маленькая Риточка была всё это время на попечении папы, но к ним приезжала на помощь тётя Варя, мамина сестра из Свиридовки, и бабушка, папина мама. Когда спустя два месяца мы возвратились из Кисловодска, то запомнила, что в доме хозяйничала папина мама Альфреда Ивановна. Было как-то спокойно и очень уютно от ее присутствия. Пахло грибами и каким-то особым брусничным вареньем, которого она наготовила для лечения мамы несколько глиняных банок. Кисловодск маме помог: с такой болезнью сердца она очень много лет затем работала в школе, закончила вечерний пединститут, пережила 37-й год, первую зиму в блокадном Ленинграде, эвакуацию и многое другое. Тогда, в Кисловодске, мое присутствие оказалось необходимым. Мы сняли частную квартиру за парком, маме и там велено было лежать, лечение долго не назначали. Я же с удовольствие бегала на рынок за продуктами, доставала маме талоны к врачу, помогала готовить еду и убирать комнату. Но я успевала и обегать окрестности, знакомиться со всеми знаменитыми местами, ведь это был Кавказ, Лермонтов… Но это уже другой рассказ.




Открытка Зои из Кисловодска.


Зоя с мамой в Кисловодске, 1926 г.

Хозяева первой квартиры (Большая Советская, 96)

Глава семьи, Иванюшко, пожилой человек, был постоянно занят. Имел лошадь, еще какую-то живность и землю за городом. Летом вставал до восхода. В три часа утра уже слышалась его команда домочадцам, запрягал и уезжал в поле. Дома хозяйничала его жена Варвара Фоминична, худенькая, постоянно жалующаяся на плохое здоровье. У них было четыре дочери. Две старшие замужние жили отдельно в построенных, по-видимому, отцом, домах. Была дочь Лида, лет семнадцати, хорошенькая, на выданье, работавшая в городе в какой-то конторе, и самая младшая, моя подружка Зина. Ей-то доставалось больше всех, должна была постоянно после школы помогать родителям по хозяйству и в моих походах и играх принимала мало участия. Иванюшко много лет был грабарем (на постройке железной дороги возил землю). Но и теперь постоянно трудился в своем хозяйстве и семью заставлял. Руки у него были огромные, черные, со скрюченными пальцами. Папа говорил: «вы эксплуатируете только себя» на упреки в том, что он якобы «кулак». Мама часто вспоминала добрым словом Варвару Фоминичну, она во время маминой болезни по утрам тихонечко пробиралась на нашу половину и поила ее горячим чаем. По утрам у хозяев в кухне готовилась еда. Огромный котел картошки в мундирах парил на лавке (она варилась и для животных). На стол ставилась сковорода с горячим жареным салом и миска квашеной капусты. Все ели с большим аппетитом, и я с ними заодно. Дома же мама постоянно сердилась: ничего не ест, какао не пьет, булку с маслом и ветчиной не хочет, икру черную в рот не берет… Да, помню, как мама уговаривала меня, но икру я так и не попробовала. Вид ее мне был противен. Во время блокады я не раз, проснувшись в темноте, перебирала в памяти завтраки в хозяйской кухне и всю нашу тогдашнюю жизнь в Овруче. В начале тридцатых годов (мы уже не жили в Овруче) получили родители известие о том, что Иванюшко и вся его семья были раскулачены и сосланы в Сибирь. Дома, землю и всё имущество у них отобрали. Судьба моей подруги Зины осталась не известной для меня.

Семейное фото. Овруч, 1928 г.

Мама Зои, Наталия Васильевна, Зоя (12 лет), Риточка на руках у папы, Василия Ипполитовича.

Новая квартира. Овруч

У папы расширилась частная практика, клиенты начали постоянно ходить на дом. Возникла необходимость в третей комнате. Переехали на новую, недавно выстроенную улицу. Все дома на ней были тоже одноэтажные, но более просторные, с большими окнами, на которых красовались тюлевые занавески. Запомнились именно они, так как у всех были разные, но равно нарядные. Пахло свежей краской и сосновым деревом. В одном из таких домов нам сдали три комнаты. У папы появился отдельный кабинет. Мне в нем отвели место для приготовления уроков, и иногда я могла наблюдать посетителей. Запомнились приходившие из сёл крестьяне в белых домотканых одеждах, подстриженные в кружок. Большей частью это были пожилые люди, «деды». Дела их были о земле, разделе ее внутри села или между родственниками. Были и страшные убийства из ревности, мести, иногда пьяных драк. Запомнился старик, всё искавший убийцу сына «на гулянке»; однако виновного так и не смогли установить. Он же всё приходил и надеялся найти. Произвела на меня сильное впечатление женщина, хлопотавшая о сыне, приговоренном к расстрелу за переход польской границы. Папа ходил к нему в камеру смертников, писал просьбу о помиловании, кажется, Калинину, и приговор был отменен. Приходила шумная бабка по какому-то гражданскому делу и всё требовала: пишить бумагу, пойду до Петровича. Папа написал, она съездила и добилась своего, потом приходила и очень красочно рассказывала, как ее там принимали (в Харькове у Петровского). Часто приходили местные торговцы-евреи по различным имущественным делам, несправедливым налогам и т.п. Отец был очень профессионален, образован, юрист по призванию. Всегда внимателен и многие сложные дела ему удавалось распутывать. Слышала похвалы ему от местных евреев: товарищ Янушевич – это же голова, какой человек, дай бог ему здоровья! А мадам Янушевич, какая женщина! Ммм… Ах! Часто бывали выездные суды в отдаленные районы, в глухие полесские сёла. Мы с мамой всегда переживали при таких поездках отца, особенно боялись Славечного. Ведь там в 25-м году после заседания папе поранили топором голову (а дело было о земле, часть ее отсудили неимущему брату от имущего). В некоторых селах среди глухих болот в 26, 27 г.г. не знали о советской власти, крестьяне считали, что по-прежнему ими правит царь Николай. После интересных каких-то острых процессов в доме к обеду собирались папины коллеги. Их беседы были содержательны и часто очень остроумны. Мы с мамой получали большое удовольствие от такого общества. Рассказывали о гражданских, иногда довольно комичных делах, и у них употреблялось выражение: «суд полез под стол», т.е. заседавшие пытались скрыть смех. Самой яркой и привлекательной личностью из друзей и коллег отца был Константин Михайлович Солуха. Они учились вместе в Киевском университете. Студенческий дух и взаимоотношения они сохранили на всю жизнь, и их встречи в нашем доме всякий раз становились для всех праздником. Константин Михайлович был образован, обладал большим чувством юмора, всегда доброжелателен, красив внешне. Запомнилась его милая улыбка, делавшая его немного похожим на тогдашнего кумира кино Дугласа Фербенкса. Особенно располагал к себе нас, детей. У него был сын Витя 9-ти лет, беленький застенчивый мальчик. Я с ним играла в куклы, а Риточке в три года не скрывала, что влюблена в него. Целовала ему руку и всем заявляла, что это ее жених. Витя краснел до слез, а Константин Михайлович говорил: «ничего, терпи, будет время, кода пожалеешь, зачем эти слова были сказаны так рано».
Последний раз я видела Константина Михайловича в Житомире в 34-м году. Он приезжал к нам из Гадяча, где работал в качестве юрисконсульта. Был всё таким же милым, своим человеком. Вечером я собиралась в театр (было мне 17 лет), за мною зашел молодой человек, а Константин Михайлович взял скамеечку, сел под печку и сказал папе: «Вася, теперь наше место здесь».
Из Овруча уехал он и его семья в то же время, что и мои родители – в конце 29-го или 30-го года. Они были «вычищены», т.е. изгнаны из коллегии оборонцiв (адвокатов), а за что – мне так и осталось непонятным. Но и частная адвокатура вскоре была ликвидирована. Чем это всё мотивировалось, я не знаю, видимо, начиналась общая тенденция движения к беззаконию, расцветшему небывало чуть позже. Из поколения адвокатов старше папы (царских) запомнился Боголюбов. С молоденькой женой (в три раза моложе его) часто бывали у нас в доме. Он хорошо исполнял русские романсы, видимо, когда-то учился петь, у нас же было пианино и была знакомая дама, караимка, Нина Абрамовна, которая хорошо аккомпанировала и сама пела. Вечерами в окнах нашей квартиры был теплый оранжевый свет, и на улицу доносились музыка и пение. Такие домашние концерты доставляли радость (ведь тогда не было телевидения), создавали особое настроение. К сожалению, теперь это всё навсегда ушло из жизни.



Наталия Васильевна (стоит, в темном платье), мама Зои, в обществе друзей и гостей. Овруч. 1929 г.

Овруч. Немного истории.

Овруч. Церковь Св.Василия.

Говорили, что Овруч – столица древлян (откуда эти сведения – не знаю, кто они были – тоже не могу сказать). В школе нам об истории города ничего не рассказывали и на экскурсию к храму не водили. Но то, что он очень древний, не вызывало сомнения даже при первом же взгляде на него. Узкие окна, стены, сложенные из крупных неотесанных камней, - весь облик внешний такого же типа, как видела в Старой Ладоге во взрослом состоянии, позже нашла сведения об этом храме в специальной монографии, изданной в 80-е годы. Но тогда, в детстве, храм привлекал необычностью и загадочностью как-то особенно. Усилило интерес и событие: в центре города в один прекрасный день на тротуаре образовался провал. Его огородили и говорили, что обнаружился подземный ход и что он ведет к храму. В городе сохранялись и интересные названия: Древлянская улица, Игоревский переулок, Посад, предместье с запада называлось Гачище; были и другие, но не запомнила. Местные жители называли этот храм «монастырь», видимо, в какие-то годы он им и был. В прилегающих постройках, окружавших непосредственно церковь, при нас жили еще монашки, и мы с мамой ходили к ним заказывать шитье одеял.

Природа.

Шишкин. Болото в Полесье.
Местом самого большого притяжения конечно же был лес, тот самый, который синел на горизонте. От дома до него было 5 или 6 км. Главное, надо было найти компанию взрослых и отпроситься у родителей. Последнее часто сопровождалось слезами, но в конце концов разрешение давалось, и какое счастье было накануне готовиться к походу! Надо было с вечера приготовить еду, посуду для ягод или грибов, сговориться с Зиной, чтобы рано разбудила. Обычно летом выходили сразу после восхода солнца, до жары. Лес был сосновый, но встречались в нем и дубы, и березы. Весною в нем сплошными коврами цвели лиловые фиалки. Они были почти без запаха, но зато такие крупные, свежие. В маленьких ямках-«блюдцах» стояла прозрачная, слегка коричневатая вода. Весною вокруг них цвели желтые калужницы. Ближе к лету в этих блюдцах можно было и купаться. В июне начиналась пора земляники и черники. Осенью же, когда начинали желтеть листья, появлялось много рыжиков и лисичек. Из этих походов всегда хотелось что-то собрать и принести домой. Особенно интересно было, когда нас, нескольких детей, собирал священник, пожилой и очень милый человек. Он ходил с нами далеко в глубь леса, учил ориентироваться по сторонам света в пасмурную погоду, разводил костер и показывал, как готовить еду на нем. На длинные палочки мы насаживали грибы вперемежку с кусочками сала и держали их над огнем, поворачивая. Эти костры и привалы возле запомнились на всю жизнь. Осенью мы также собирали букеты: яркие веточки с плодами бересклета, ягодами шиповника и боярышника. Но больше всего нас привлекала дереза, вечнозеленое растение, стелющееся по поверхности болот. И мы украшали стены в классе, приносили и домой. В народе же существовало поверье, что дерезу нельзя держать в доме – она приносит несчастье.

Долина реки Норинь совершенно безлесная, берега реки плоские, глинистые, и если стать на таком берегу и начать на него нажимать ногами, то почва постепенно начинает пружинить, раскачивается, как матрац, и в конце концов затягивает ноги в выступающую жидкую грязь. Такое раскачивание берега доставляло большое удовольствие нам, детям. Но такие места становились опасными взрослым неискушенным людям. Однажды мы были с мамой на прогулке и она, ничего не подозревая, вдруг по колени погрузилась в жидкую грязь. Мама очень возмутилась, куда я ее завела. Пришлось на берегу отмывать и сушить ее одежды, прежде чем пуститься домой. Мне же вспомнилось описание в романе Соловьева «Княгиня Острожская» гибели всадника вместе с лошадью, попавшего в Полесском лесу в трясину. О таких случаях мне рассказывала мама задолго до Овруча, а теперь сама испытала это. Убедились также, что название реки вполне соответствует ее коварным свойствам. Купаться в ней было также неприятно, вода мутная и дно топкое. Но с папой мы ездили на станцию Игнатполь, на одну остановку южнее Овруча. Там протекает река Уж (вьется среди скал и камней). По преданию, в ней купалась княгиня Ольга. Дно этой реки каменистое, вода чистая, но течение быстрое. Вверху, над скалами, был сосновый лес и росли куртины лилового вереска.





Река Уж в Игнатополе.

Овруч. Школа.

Овруч. Собор.
Оставила мало впечатлений. Ходить я начала сразу во второй класс. Читать и писать я научилась задолго до нее как-то совсем незаметно. Во втором классе с начала года мы без конца учили революционные вирши (школа была украинская). Запомнила, как мучилась с таким произведением: «Червоний Киiв». Знания получала дома от родителей. Главными книгами в тот первый год были Пушкин и Лермонтов. Очень увлекалась стихами Лермонтова, тихонько плакала над колыбельной, когда же прочла пушкинского «Онегина», ходила больная всю первую школьную осень. Путь к школе был длинный, она была на противоположном от дома конце города. Там же находился известный монастырь, очень древний, говорили, что он построен Владимиром вскоре после Крещения Руси. Он постоянно привлекал внимание, но ходить в него нельзя было, в нем стояла воинская часть. За монастырем и школой начинались овраги, обрывы довольно крутые, а внизу луга и широкая пойма реки Норынь. Если подъезжать к городу с юга, то сразу же будет железнодорожный мост через реку, и на горке виден этот древний монастырь. Тогда же мама ходила в школу беседовать с учительницей по поводу программы неинтересной и скучной, и ей объяснили, что теперь учит не школа, а жизнь, введен комплексный метод (и до сего времени не знаю, что это такое) и преподавание ведется правильно. Больше родители школу не посещали до самого отъезда из Овруча. Запомнились походы с учителями каждой весною и осенью в лес, хор, в котором я пела, начиная с четвертого класса, и шевченковские дни в марте каждого года. На них я с увлечением декламировала стихи Шевченко на украинском языке и однажды участвовала в пьеске. В четвертом классе школа переехала в центр города, стало ближе к дому, а в классе появился новый учитель, он же руководил хором и ставил пьески на вечерах. Звали его Сергей Александрович, он был молодой и симпатичный. Мы оживились, стало в школе интереснее.

Первое радио.

Первое радио в городе было у нас в доме. До нас мачты стояли только возле железнодорожной станции. Папа очень увлекся этим новшеством и сразу же по приезде в Овруч накупил много литературы; всюду лежали какие-то непонятные схемы и детали. Когда он бывал дома, то всегда что-то мастерил. Вскоре в хозяйском дворе были поставлены две огромные мачты, а в комнате появился самодельный приемник и несколько наушников. Меня же эта техника никак не занимала, и папа часто с грустью говорил: был бы у меня сын… Но однажды я получила и похвалу от него, но за другое. Вечером, зимою, мы поехали в соседний переулок за водою. На санках стояла бочка. Дорога была скользкая, обледенелая, в буграх и рытвинах. Было невероятно трудно тащить обратно санки и не разлить воду. И здесь-то я очень старалась, помогала, удерживала. Воду привезли и папа сказал: она замечательный товарищ, в беде не оставит. (Вспоминала эти слова в 37, 38 г.г., когда «товарищ» ничего не смог.)

Кино.

"Нибелунги"

Кинотеатр был в центре города (Овруча), одноэтажное здание. Билеты всегда можно было купить, и стоил билет 20 копеек. Меня охотно отпускали, даже и одну. Фильмы бывали замечательные. Самое сильное впечатление произвели «Нибелунги», заставившие долго переживать и страдать. Запомнился фильм «Гроза морей» о благородных морских пиратах, «Багдадский вор» с Дугласом Фербенксом, несколько фильмов с Мери Пикфорд и многие другие. Но были фильмы, на которые детей не пускали, и я лишь слышала, как взрослые их обсуждали. Кино было немое, фильмы шли под аккомпанемент пианино. В эту же зиму, после больницы, я много читала. Были книжечки новые, красиво изданные (серия «Золотая библиотека»): «Леди Джен», «Голубая цапля», но запомнились только эти названия. По-настоящему остались в памяти книги об индейцах Ф.Купера, Майн Рида, конечно же Том Сойер и Гек Фин, в них мы с Витей постоянно играли. Еще я очень любила северные рассказы Джека Лондона и рассказы Кервуда о животных. Однажды папа позвал меня в свой кабинет и представил клиенту: моя девочка постоянно читает книги об индейцах и мечтает попасть в Канаду. Оказывается, его посетитель оформлял документы на выезд в эту страну. Может, ты с ним поедешь? Такая реальность меня смутила и потрясла, но этого человека я запомнила. Когда меня наконец-то выпустили из комнаты, я схватила санки, перебросила через забор (за ним начиналось поле с глубоким снегом) и пустилась по направлению к лесу по насту, часто проваливаясь и падая, но мне представлялась обстановка тех далеких стран и путешествий, и я шла всё вперед. Замерзшая и обледенелая, я возвращалась к действительности, к домашнему теплу, к Риточке с ее «куками» (куклами). То время осталось в памяти как самое счастливое в моей жизни и жизни нашей семьи.




Дуглас Фербенкс в фильме "Багдадский вор".

Скарлатина.

Поздней осенью 28-го года я внезапно заболела. До этого ходила в школу в пятый класс. Мамины приятельницы говорили, что «ваша девочка плохо выглядит, идет из школы вся желто-зеленая». Аппетита действительно не было никакого. Возвращалась домой и с тоской думала: приду и заставят обедать, куда спрятаться, как исчезнуть? Но вскоре нагрянула эта болезнь, и меня отвезли в больницу. Запомнила просторную палату с огромными окнами, выходившими в поле, за которым виднелся тот же лес, знакомый по многим летним походам. В палате была только одна больная маленькая девочка с бабушкой. По вечерам становилось очень тоскливо, особенно когда за окном завывал осенний ветер. Но по утрам я неизменно ждала посетителей, ко мне приходили мама с Риточкой, приносили еду и что-то кричали мне, их было плохо слышно, так как окна уже были заклеены на зиму. Видела только, как Рита раскрывала рот, а мама писала мне в записке, что она просит, чтобы я сшила ее кукле платье, так как она у нее голая. Этим шитьем я очень увлекалась в то время и изобретала какие-то сказочные наряды для ее кукол. По вечерам в нашу палату заходил санитар Яков и рассказывал всякие свои невероятные приключения: встречи в лесу с волками, как удавалось ему спастись благодаря смелости и находчивости. Мы полюби эти его рассказы и даже уже сами повторяли или что-то добавляли своё, когда его не было. Эти мирные вечера внезапно кончились. На какой-то день болезни утром я проснулась в очень плохом виде: распухла шея, запухли глаза, появилась высокая температура. Осложнение, воспаление почек и желез. Началась строгая диета, и бедная мама с Риточкой еще долго ходили ко мне и носили вареную тыкву, суп из петрушки без соли и еще что-то подобное. Наконец меня выписали. Была уже зима, и из больницы мы возвращались на санках. Спустя какое-то время заболевает Риточка. Но ее почему-то в больницу не отправили, наверное, потому что маленькая, и дома заражать было уже некого. Папа привозил домой врача (тогда врачи были тоже частные), доктора Копчинского. Средних лет, крупный, солидный. Приезжал, раздевался, мыл руки, садился у постели. Долго и внимательно осматривал, выслушивал, задавал вопросы больной, потом маме. От него веяло спокойствием и верой, что болезнь пройдет и всё наладится. Риточка же задавала тоже доктору вопросы: главное, можно ли ей есть конфеты и шоколад, и доктор утверждал, что можно. И действительно, болезнь у нее прошла легко, без осложнений. Меня же по совету Копчинского еще долго держали на строгой диете и не выпускали гулять, но пятый класс школы я всё же кончила в этом учебном году.

Экономика.

Овруч. Маленький базар.

В 26 – 28 годы был расцвет НЭПа. Жизнь была недорогой и богатой по сравнению с предыдущим временем. Заработки отца позволяли делать такие покупки, как пианино, мебель (кстати, многое он заказывал на местной мебельной фабрике), тратить деньги на мамины поездки для лечения, в Киев за нарядами и многое другое. Продукты питания были в изобилии и очень дешевы. В город на базар крестьяне привозили из сел разную птицу, масло, мёд, особенно много всегда продавалось сухих белых грибов. В лавочках частников на том же базаре можно было купить сельди, сыры разные, ветчину, черную и красную икру и многое, многое другое. Мама говорила, что на три рубля накупала столько всего, что вдвоем с домработницей не могли донести, приходилось нанимать извозчика. Кстати, зимою это были санки, запряженные одной лошадкой, но какие-то деревенские, наподобие телеги, длинные, устланные соломой. Такие санки иногда мы, школьники, нанимали, и нас за рубль возница прокатывал до леса и обратно, то есть делал более десяти километров. В Овруче мама не работала, единственные годы, когда она была с нами дома. Кроме чтения и различных просветительских бесед со мною, она еще шила. Меня и Риточку одевала очень красиво, что-то комбинировалось со вкусом, шила даже зимние пальто. Помню, у Риты было темно-синее бархатное с белым мехом, а у меня темно-зеленое из сукна с сереньким кроликом, всё ее работы. Но в общем-то жили очень беспечно: ездили, принимали гостей, запасов никаких не делали. Единственные купленные в те годы мамины золотые часики с браслетом в 33-м году были отнесены в торгсин [«торговля с иностранцами»].

В Овруче больше никогда не удалось побывать.

Железнодорожная станция Овруч

В Овруче хотелось побывать, посмотреть, что сталось с теми местами, где мы когда-то жили. Говорили, что там, где был дом Иванюшко, построен аэродром и воинская часть, а ведь была после этого такая страшная война. Что после нее – сведений мы не получали. Что с улицей И.Франко, с деревянными домиками и тем, где так уютно по вечерам светились наши окна? Поехать так и не удалось. Вечная занятость, где там остановиться переночевать, а затем возник Чернобыль. Но когда проезжала на ленинградском поезде, всегда стояла у окна. Монастырь на горке сразу за рекой всё такой же, и станция железнодорожная та же, что была при нас (на ней, когда встречали маму из Крыма, Риточку укусила за палец оса, и это она потом, кажется, тоже запомнила). Но Рите побывать на своей родине тоже так и не удалось. Потерялись и следы многих милых людей и друзей. О судьбе К.М.Солуха и его сына Вити навести справки помешал владевший нами постоянный страх после гибели папы в 37 году.

Житомир, который они видели. Начало ХХ века.

Житомирский дом, Гоголевская, 35.

Дорогой Ж., все собираюсь тебе написать о доме, в котором ты родился. Но я такая лентяйка, и мне все никак. Этот дом по Гоголевской 35 - частный. Он принадлежал папиному ученику - Пищатовскому. Папа его готовил в университет и жил у них. Когда мы приехали в 23-м году из Свиридовки, дом этот пустовал. Хозяйка (мать Пищатовского) умерла, а ее сын стал врачом и работал в больнице в Кодне. Он предложил нам поселиться в этом доме бесплатно, но с тем, чтобы мама что-то немного выполняла по дому как хозяйка: вносила какую-то плату, налоги, нанимала человека для уборки снега с тротуара. Конечно, этим человеком были мы с папой, т.к. тогда была еще бедность во всем. Дом был большой, из двух половин. Одну половину из 2-х комнат и кухни занимали мы. Там же была и третья большая комната, ее занимал портной Морозовский (поляк). Но часто ею пользовались и мы. Он работал только днем, а на ночь уходил к своей семье. В другой половине жила женщина, которая тоже ничего не платила (Демьяновская). У нее всегда были окна завешены марлей, и она никого к себе не пускала. Одну комнату она сдавала одинокому мужчине - Зубрилину. Но спустя несколько лет, не знаю, как это произошло, ту половину, где жила Демьяновская, купили Анна Мартыновна и ее муж. Где и как они там все помещались, я не знаю. Но тут настал 37-ой год, и дом вновь опустел. Не стало нашего папы, мужа Анны Мартыновны и Зубрилина. А я вскоре уехала в Ленинград. Во время войны в нашей квартире оставалась только Варюшка. Но до этого у нас отобрали комнату, кухню и выселили Морозовского, его большую комнату тоже забрали. Все те же органы. Может быть, Риточка что-то еще вспомнит об этом доме. Ж., отвечаю на твои вопросы. Квартиру отобрал КГБешник через год или два, когда папы уже не было и передач от нас не принимали. Поселилась семья типичных местечковых евреев - дед, бабка, его жена и сестра, которая работала машинисткой в КГБешной конторе. Он - здоровый, красное лицо - Лева Молдованский. Я вскоре уехала, затем ко мне приехали мама и Рита, началась война. Осталась в нашей комнате Варя. Куда они девались, я не знаю. После войны явилась мадам, как драная кошка, и искала свои вещи. Схватила швейную машинку, но мама сказала, что это наша, открыла, внутри был альбомчик с фотографиями (который пропал в Свиридовке), и не дала ей машинку. Куда они после девались, я не интересовалась. Может, знала соседка Анна Мартыновна и что-то говорила Рите. Спроси у Риты. Целую.
21 сент. 2003 г.

Как мы пережили 1933 год в Житомире.

У папы была пишущая машинка, и он ее продал. На эти деньги купили половину дома в Вацковском переулке рядом с домом дяди Коли. Возле дома был большой старый сад и кусок пустой земли для огорода. Фрукты из сада кормили нас, а на пустой земле мы посадили картошку и всякие овощи. Еще на работе у папы и мамы давали землю желающим, и они брали ее, это было за городом, ездил папа туда на велосипеде, меня сажал на багажник, и по вечерам мы там обрабатывали огород.

У нас зимою была в подвале дома №35 картошка, свекла, капуста. Мы не голодали. Еще была фасолька, кукуруза, всё свое. На огороде вырастили рыжик, обмолотили, и папа повез его на маслобойку и привез чистое постное масло. Те служащие, которые не заводили огородов и ничего сами не выращивали, голодали ужасно и погибали.

Хлеб давали по карточкам. Моя норма студенческая была 200 гр. хлеба из кукурузной муки, а сколько полагалось взрослым - я не помню. Все карточки были у меня, и моя обязанность была выкупать хлеб из магазина, в который надо было прикрепиться. Всегда там была очередь, но я с собою брала книжки и читала там в очереди. Т.Сеня уехала из Свиридовки к нам после того, как ее там ограбили и не стало деда Гната /раскулаченного, бiлогорiльського/. В Свиридовке оставались только тетя Галя, дедушка Никита и маленькая Надя. А Варюшка работала в совхозе возле Чернигова счетоводом или бухгалтером. Ее туда устроила тетя Соня, папина сестра. Позже Варюшка устроилась в каком-то военном совхозе возле Житомира и, помню, всегда что-то приносила из продуктов /селедку из своего пайка, яички/. Каждое утро, когда я шла на лекции в институт, я видела на улице трупы людей, умерших от голода, в большинстве это были пришедшие из сёл просить хлеба. Но были и городские. Помню одну женщину с распухшим от голода лицом. Она приходила к маме, просила чего-нибудь для ее голодных детей, плакала и взывала к маме: "Дамочка, помогите!" Чуть свет садилась у нас на крыльце и ждала, когда мама выйдет, и мама всегда что-то ей выносила. Из кукурузной муки мы готовили кашу /мамалыгу/, и кусок такой каши мама всегда ей выносила.

Маруся из Свиридовки рассказывала, что в саду усадьбы, которую мы там купили в 73 г., зарыты шесть детей хозяина, умерших от голода, и сам он погиб так же. И еще одна рассказывала, что ее отец очень голодал в другом селе /работал там писарем/, и когда она пошла к нему, то его уже живым не застала. Об этом рассказывал нам и свиридовский дед Бiлан. А Маруся спаслась тем, что варила еду коммунарам, "щодня теж саме - борщ i картопля" [каждый день одно и то же - борщ и картошка] Коммуна была в доме Терешкевича. Голодные опухшие женщины просили ее: Маруся, "дай хоч лушпиня з картоплi. А я боялась, бо проженуть начальники" [дай хоть лушпаек с картошки. А я боялась, что начальство прогонит]

Моя связь с хозяйством была спасением для меня. Студенты из института, куда я попала, начали разбегаться, и дирекция устроила недалеко от города хозяйство, где можно было работать и получать еду. Меня туда послали летом 33 или 34 г. Попала я в село чешское, поселили нас у чехов в их хороших чистых домах. Работа была разная - пололи, жали, вязали снопы, работали у молотилки. Но всегда кормили, давали обед, молоко и 600 граммов настоящего пшеничного хлеба. Хлеб я весь не съедала, сушила сухари. И, помню, собрала целый мешок сухарей и шла 30 км пешком домой в Житомир. Никто меня по пути не обидел, не ограбил, и той же дорогой я вернулась на работу. Там работали до осени, т.к. надо было обрывать хмель и сносить его в сушилку. А весной снимать сухие плети с проволоки, когда было еще холодно. И всё это я преодолела. Только руки у меня были страшненькие, помороженные. Но всё это была закалка, которая помогла перенести блокадные дни в Ленинграде, а также опыт: нельзя порывать связи с землей!

Еще к нам прибилась девочка Нила, родственница Семена Марковича. Ее родители умерли в селе от голода, и она пришла сама к Костецким. Ей было лет 10. Мы ее поселили в саду в купленном доме. Она полола и помогала во всякой работе по хозяйству. Разводила там кроликов. Была хорошая, послушная, потом взрослой она разыскала меня в Кишиневе и гостила несколько дней. Мы с ней вспоминали всё пережитое.

Люди боялись друг друга, т.к. в городе начали говорить о людоедстве, рассказывали разные страшные случаи. Помню, что вечером к нам прибежал дядя Володя и рассказал, что на него забрасывали через забор веревку. Не помню, пошел ли он после этого домой. У него была пасека, ульи стояли в саду, и он провел от них электрическую сигнализацию в дом. Но ветер несколько раз нарушал это устройство, и он вскакивал ночью, бежал на чердак и оттуда стрелял из охотничьего ружья. Однако ульи его остались целы, и мед в их доме всегда был. Даже запах его долго держался в их доме. Вот кое-что из моих воспоминаний...

З.В.Янушевич, 20 ноября 2003.

см. Голодомор на Украине.

Из письма Зои от 26 февраля 1996 г. "Но вдруг всплыло в памяти: 33-й год, весна. Нас, студентов, всё время посылали полоть на Левковскую улицу. Там закладывался Ботанический сад и обрабатывали деляночки мы. За это давали тарелку щей из кислой промороженной капусты и 200 гр. настоящего, не кукурузного хлеба. И я туда ходила, даже по вечерам, ради этого хлеба. Запомнилось. Герман был там уже "начальником" и постоянно делал мне замечания. А я была тогда еще худая, длинная и зеленая, девушки другие были здоровые и цветущие, и с ними он шутил. А меня постоянно шпынял:
то я плохо работаю, то ушла раньше... В 83 году этот сад, уже разросшийся, отмечал свое 50-летие, и нам было приглашение. Я не поехала, некогда было, но передала едущим свою книжечку и надписала на ней, что от бывшей студентки, половшей первые посадки этого сада. Эффект был небывалый... аплодисменты, расспросы. Но больше всего запомнились эти 200 гр хлеба. Ведь получали мы по карточкам кукурузный, 200 гр. И еще стояли в очереди. Всё проходит, и что давно прошло, то стало мило".

О моей учёбе в СХИ и работе в совхозе летом.

Киевский Политех.
Я поступала в Киеве в 34 году в Химико-технологический институт. Пришла же в голову такая глупость, сдала экзамены, но меня не приняли «за браком мiсць»[за отсутствием мест], а приняли много рабочих из Донбасса. Я вернулась в свой сельхоз в Житомире. У меня был там свой круг общения – красавица Януська, Зоя Волынец и Вера Полищук. Где-то есть фото: я с Януськой. Альбом остался у Риты.
К папе часто обращались евреи – он им писал разные жалобы, бумаги, кассации и проч., и они его очень уважали. Помню, пришел такой Маркман, а папы не было дома, он остался ждать, а потом угостил меня белой булкой с маслом и икрой, чего я уже тогда не видела, и на меня это произвело большое впечатление, запомнилось. Кукурузный хлеб – 200 гр. по карточкам – норма студенческая. Это была моя еда. Начинался голод 33 года.
Я спасалась тем, что работала в совхозе. Там давали хлеб настоящий по 500 гр. Сушила сухари и несла их за 30 км домой пешком в Житомир.

Первое место работы Зои в 1937 г.

За рабочим столом. Август 1937 г.

Первое место работы Зои на Украинской научно-исследовательской станции хмелеводства, в отделе агрохимии, в местечке Ирша Житомирской области. 18 мая 1937 г.