Раннее детство.

Первое, что сохранила память, - поздняя осень, черные поля и стаи галок и ворон. Мы едем на бричке – папа, мама и маленький брат Димочка. Они сидят втроем, Дима между ними, а я напротив. Меня мучит ревность – почему он с ними, а я отдельно. Затем мы живем у маминой тетушки лохвицкой, очень строгой, бездетной, она не разрешает нам играть в прятки. Папы с нами нет, а мама часто плачет. Это был 1919 год. Отец уехал с армией Деникина. Запомнила наше возвращение без него уже зимою.
Мама не выдержала, мы ушли от тетушки и ночевали у маминой сестры Тоси, которая училась тогда в художественной школе и жила в малюсенькой комнате. Спали все на одной кровати. Дома (в деревне) бросаюсь на шею другой своей самой молодой тетушки Сенички. Она топит печку (грубку) сидя на полу: «Какая Сеничка хорошенькая!» Это я соскучилась. Говорят, в доме стоит какой-то штаб – красные.
Следующую картину вырывает память (видимо, 1920 год): весна, Дима умер от менингита. Он на столе в большой комнате, вокруг букеты сирени. А я с балкона вижу, как папу по шляху ведет к дому солдат с ружьем. Из комнаты мамин крик: «Отдайте мне Димочку!» Он повторяется несколько раз. Потом узнала – отец доехал на своей бричке далеко на юг [в Одессу], но его спутник, помещик Дорогокупля, в пути заболел тифом и умер, отец же возвратился домой. Его сразу же арестовали и заключили в тюрьму в Полтаве, но на похороны отпустили с конвойным (и такое бывало!).
Затем помню – мы с мамой вдвоем в комнате. Вечер, тусклый свет каганчика, ставни открыты. Вдруг одна из них тихо отворяется и за окном отец прикладывает палец к губам. Он бежал из тюрьмы в Полтаве, ночевал на чердаке и следующей ночью ушел. Его провожали мамины сестры Варя и Тося полями и лесами. После этого долго его не видим, а я всё говорю маме по вечерам: «Сидим, сидим и вдруг папочка!» Потом он иногда рассказывал – за ним гонялись, как борзые за зайцем, пешком уходил в Киев и Житомир (там жили его мать, братья и сестры), возвращался по обстоятельствам – менялись власти и банды, и все его преследовали – «офицер» было страшное слово. Не раз водили на расстрел, но чудом спасался.
Следующая весна, еще очень ранняя. На улице (на шляху) у плетней на соломе лежат семьи голодающих, больные и умирающие. Мама, учительница в школе, заставила местных жителей, и бабушку в том числе, варить им еду и кормить. Кроме того, пустила их жить в школу и в наш дом. Вскоре мы все заболели тифом. Помню, ночь, горит каганчик. Я лежу на кровати рядом с мамой, она бредит. Кто-то из сестер в соседней комнате тоже бредит. За всеми ухаживает бабушка и тётя Тося, та, что училась в Лохвице. Когда я поднялась с постели, весна была в разгаре. В большой комнате, на том же столе, что и Дима, лежала Тося, и вокруг опять сирень. Она ухаживала за всеми до последних сил, скрывая, что тоже больна, и сердце не выдержало. Было ей 17 лет. Мама поборола болезнь, но после нее года два страдала сердцем, ходила с трудом. Я же перенесла всё очень легко, но следующей весною умудрилась перенести еще и брюшной тиф (первый был сыпной).

Из письма Зои от 24 февраля 1997 г. "У меня в памяти мои первые детские впечатления. Особенно о том, как папу вел конвоир из Полтавской тюрьмы на похороны Димы. Даже в те страшные годы было какое-то снисхождение к людям. Под конвоем, но папу всё же отпустили на похороны. А за что он был в тюрьме? Тоже знаю, чья это была "забота". Димочка болел долго и конец наступил не внезапно. О нем потом всё вспоминали и Варя, и Галя, и Сеня, и, конечно же, бабушка. Мама, когда мы жили в Кишиневе, говорила, что теперь его бы вылечили. Но такая тогда была судьба. Это была весна 1920 года".