Бабушка житомирская.

Альфреда-Мария Янушевич, урожденная Богданович. Жила с семьей папиной сестры тёти Сони. Снимали квартиру в доме Павленко. В нем же, дверь напротив, жила другая папина сестра – тетя Женя. Дом был большой, деревянный, с красивым балконом, выходившим в просторный сад. Весною в нем цвела сирень. Перемежались кусты бледно-розовой и темно-лиловой. У балкона росли бульдонежи. Дорожки широкие, посыпаны гравием, обсажены разными луковичными многолетниками. Осенью на деревьях красовались яблоки, груши, сливы, росли кусты кизила с красными ягодами, горела гроздьями рябина. Всё это богатство мы увидели весною. Приезжать же начали зимою. Входили в дом и попадали в квартиру, где была бабушка. Обычно это было еще утро и на столе у нее шумел большой самовар. К чаю у нее был свежий очень вкусный серый хлеб и масло.
Бабушка была небольшого роста, очень миловидная, выглядела молодо, всегда очень опрятно одетая и причесанная. От нее веяло спокойствием и доброжелательством. Никогда не слышала, чтобы она кого-то осуждала или сердилась. В ней светилось какое-то внутреннне благородство. Жизнь же была ее очень нелегкой. Одна вырастила пятерых сыновей и двух дочек. Дедушка покинул ее, когда младший сын еще не родился. В течение 20 лет отсутствовал и ей ничем не помогал и не давал о себе вестей. Средства к жизни бабушка добывала своим трудом: кроила, шила, готовила обеды студентам (столовникам). Жилище снимала обычно на окраине города – флигель в частных усадьбах. Когда старшие подросли, то помогали тянуть младших. Отец мой зарабатывал на жизнь уроками, также и его старшая сестра, тетя Женя. Детей своих бабушка очень любила, а они к ней отосились с большим уважением. Папа мой, ее старший сын, говорил ей «Вы» и при встрече целовал руку. Когда шел навещать, то одевал белую рубашку, галстук, брился – это значило «иду к маме» - как на праздник, шел о чем-то рассказывать, чем-то поделиться.

1910 год, Житомир. Пигулёвский переулок №16, хозяин Лукашевич.
Бабушка Альфреда Ивановна с шестью из семерых детей. Нанимала с семьей полдома. Она держала квартирантов, которых столовала, обстирывала и обшивала. С ее помощи и еще помощи родителей, которые жили в Бердичеве, кормила и поддерживала, учила всех детей своих. Уже в то время работала учительницей в Бердичеве тетя Женя. Тетя тоже всячески старалась поддержать эту дружную, трудолюбивую семью.
На фотографии: Женя (крайняя слева) - самая старшая. Закончила гимназию с золотой медалью. Ей было в это время 25 лет. Приехала в гости из Бердичева; Василий, отец Зои (23 года, стоит справа), Володя (22), Коля (10), Соня (14), Арсентий (5 лет). Табличка на дверях - "Каминский, фотограф" - квартирант. Цветочки около дома выращены бабушкой и Соней. (Написал Юра (Георгий) Янушевич, сын дяди Коли, Николая Ипполитовича Янушевича.)

Могила дедушки Зои Ипполита Ивановича Янушевича и бабушки Альфреды-Марии Янушевич на житомирском Русском кладбище.

Бабушка Альфреда-Мария Янушевич

Бабушка Зои - по материнской линии Сангушко (1865 - 1945) с внучкой Таней /Новосельской/, 1930 г. У нее было шестеро детей: Софья, Василий /отец Зои/, Николай, Леонид, Владимир, Арсентий.

ОВРУЧ

Овруч. Улица Советская.

Папа получил назначение в окружной суд и мы переехали в Овруч осенью 25-го года. Сняли квартиру за городом, в деревянном одноэтажном доме, у хозяина Иванюшко. Улица называлась Большая Советская (дом 96). Это была главная магистраль города, тянувшаяся с юга на север. Там, где мы поселились, на северном ее конце, она выходила в поле. На горизонте стеною синел лес. Дома были лишь по одной стороне, чётной, на противоположной ярко зеленело озимое поле. Для того чтобы попасть в центр города, надо
было миновать пустырь, весною и осенью - большую лужу на нем, пройти мимо кладбища, вновь пустырь и здания тюрьмы, за ними начинались тротуары и регулярные городские постройки. Дома были одноэтажные с садиками вокруг, лишь в самом центре были двух- и трехэтажные. Тротуары выложены крупными неровными кусками гранита или песчаника. За нашим домом среди поля виднелась усадьба городской больницы. В снятой нами квартире было две комнаты всего, но они были просторные, с большими окнами, веселые. Кроме них, был еще коридор и застекленная веранда. В комнатах приятно пахло грибами. Большие связки сушеных белых грибов постоянно хранились у мамы в фанерном ящике, служившем ей туалетным столиком, а мне местом пряток. В большой комнате, где я спала на диване, перед окном стояла кадка с огромной, почти до потолка, китайской розой (гибискус). Периодически она покрывалась крупными красными цветками. За окнами же был узкий палисадник, и осенью, когда мы только поселились, в нем еще доцветали темно-лиловые георгины, распространяя тонкий характерный аромат. Усадьба была обнесена невысоким деревянным забором, в ней был плодовый сад, огород, сараи. Всюду было чисто и по-хозяйски ухожено. Вода же, колодезь, была где-то далеко и часто, особенно зимою, с нею возникали трудности. Вблизи наших окон была калитка на улицу. Она как-то уныло визжала, как бы плакала, качаясь от ветра на железных петлях. Днем я эти звуки не замечала, но по вечерам они наводили тоску, особенно когда я оставалась одна дома. Хозяева на своей половине рано ложились, я же постоянно мучилась в страхе – почему не идут [родители]? – прислушивалась, но в ответ только уныло скрипела калитка. Однажды зимою их [родителей] не было очень долго. Уже 12 и час ночи, а ведь пошли в киоск за газетками. Я не выдержала, сунула ноги в огромные валенки и побежала искать. Была метель, вьюга, я бежала через сугробы, ничего не замечая. Остановил меня часовой у тюрьмы. Подошли две женщины, расспросили и уговорили вернуться домой, отвели и пообещали пойти их искать. И действительно, встретили возвращавшихся, и сразу же: «вы знаете, ваша девочка…» и т.д. Испугали их этим вступлением. Но дома мама на меня очень сердилась. Папа же защищал: нельзя вечером оставлять ее одну. Я успокоилась сразу, хотела только согреться и уснуть. В эту же зиму появилась на свет моя сестра Риточка. Вначале меня мучила ревность, но вскоре мне девочка понравилась, я примирилась, главное же, теперь они не смогут надолго уходить из дома и оставлять меня одну.




Овруч. Здание 1910 г.

Появившаяся сестричка Риточка (16 января 1926)

Риточка с няней. Овруч, 1926 г.


Овруч. Отец, Василий Ипполитович, мама, Наталия Васильевна с Риточкой на руках и тётя Варя.











Риточка с куклой у нашего пианино "Arnold Fibiger".

Болезнь мамы.

В марте 1926 года мама внезапно заболела. Возвращалась из города, было сыро и ветрено, вначале почувствовала озноб и легкую простуду, но вскоре появилась высокая температура, распухли суставы, и она слегла надолго. Диагноз был: ревматическая атака сердца; болезнь проходила в тяжелой форме, температура до 40 градусов держалась более месяца, ничего не помогало. Помню тяжелое настроение у всех в доме, запах лекарств и мазей, которыми растирали распухшие суставы. А Риточке было только два месяца. Ее искусственным кормлением занялся папа, всё было сложно, так как тогда еще не было готовой пищи для таких младенцев. Но для нее была нанята старушка няня, которая проводила с нею время в саду (коляски тогда я что-то не помню, их, возможно, в продаже не было). Няня была нанята помимо жившей у нас основной домработницы Тани. С большим трудом и очень медленно мама выкарабкивалась из болезни. Уже была весна в разгаре, цвели фиалки, затем сирень, а мама всё не поднималась с постели; я, выйдя из дома, по дороге в школу тихонько плакала. Но на обратном пути вдруг забывала обо всем, и несло меня куда-нибудь к весеннему болоту, где кричали лягушки и желтели калужницы. За это часто бывал мне выговор и порицание – за исчезновение неизвестно куда, грязную одежду и мокрые ноги, но какого бы то ни было строгого наказания не было. Когда мамина болезнь как будто прошла и врач разрешил встать с постели, оказалось, что ходить она не может: задыхалась, отекли ноги. Очень медленно она передвигалась сначала по комнате, позже по саду возле дома. Осенью по совету врачей мы отправились в Кисловодск. Мы – это мама и я с нею в качестве помощницы и компаньонки. Мне было десять лет. Маленькая Риточка была всё это время на попечении папы, но к ним приезжала на помощь тётя Варя, мамина сестра из Свиридовки, и бабушка, папина мама. Когда спустя два месяца мы возвратились из Кисловодска, то запомнила, что в доме хозяйничала папина мама Альфреда Ивановна. Было как-то спокойно и очень уютно от ее присутствия. Пахло грибами и каким-то особым брусничным вареньем, которого она наготовила для лечения мамы несколько глиняных банок. Кисловодск маме помог: с такой болезнью сердца она очень много лет затем работала в школе, закончила вечерний пединститут, пережила 37-й год, первую зиму в блокадном Ленинграде, эвакуацию и многое другое. Тогда, в Кисловодске, мое присутствие оказалось необходимым. Мы сняли частную квартиру за парком, маме и там велено было лежать, лечение долго не назначали. Я же с удовольствие бегала на рынок за продуктами, доставала маме талоны к врачу, помогала готовить еду и убирать комнату. Но я успевала и обегать окрестности, знакомиться со всеми знаменитыми местами, ведь это был Кавказ, Лермонтов… Но это уже другой рассказ.




Открытка Зои из Кисловодска.


Зоя с мамой в Кисловодске, 1926 г.

Хозяева первой квартиры (Большая Советская, 96)

Глава семьи, Иванюшко, пожилой человек, был постоянно занят. Имел лошадь, еще какую-то живность и землю за городом. Летом вставал до восхода. В три часа утра уже слышалась его команда домочадцам, запрягал и уезжал в поле. Дома хозяйничала его жена Варвара Фоминична, худенькая, постоянно жалующаяся на плохое здоровье. У них было четыре дочери. Две старшие замужние жили отдельно в построенных, по-видимому, отцом, домах. Была дочь Лида, лет семнадцати, хорошенькая, на выданье, работавшая в городе в какой-то конторе, и самая младшая, моя подружка Зина. Ей-то доставалось больше всех, должна была постоянно после школы помогать родителям по хозяйству и в моих походах и играх принимала мало участия. Иванюшко много лет был грабарем (на постройке железной дороги возил землю). Но и теперь постоянно трудился в своем хозяйстве и семью заставлял. Руки у него были огромные, черные, со скрюченными пальцами. Папа говорил: «вы эксплуатируете только себя» на упреки в том, что он якобы «кулак». Мама часто вспоминала добрым словом Варвару Фоминичну, она во время маминой болезни по утрам тихонечко пробиралась на нашу половину и поила ее горячим чаем. По утрам у хозяев в кухне готовилась еда. Огромный котел картошки в мундирах парил на лавке (она варилась и для животных). На стол ставилась сковорода с горячим жареным салом и миска квашеной капусты. Все ели с большим аппетитом, и я с ними заодно. Дома же мама постоянно сердилась: ничего не ест, какао не пьет, булку с маслом и ветчиной не хочет, икру черную в рот не берет… Да, помню, как мама уговаривала меня, но икру я так и не попробовала. Вид ее мне был противен. Во время блокады я не раз, проснувшись в темноте, перебирала в памяти завтраки в хозяйской кухне и всю нашу тогдашнюю жизнь в Овруче. В начале тридцатых годов (мы уже не жили в Овруче) получили родители известие о том, что Иванюшко и вся его семья были раскулачены и сосланы в Сибирь. Дома, землю и всё имущество у них отобрали. Судьба моей подруги Зины осталась не известной для меня.

Семейное фото. Овруч, 1928 г.

Мама Зои, Наталия Васильевна, Зоя (12 лет), Риточка на руках у папы, Василия Ипполитовича.

Новая квартира. Овруч

У папы расширилась частная практика, клиенты начали постоянно ходить на дом. Возникла необходимость в третей комнате. Переехали на новую, недавно выстроенную улицу. Все дома на ней были тоже одноэтажные, но более просторные, с большими окнами, на которых красовались тюлевые занавески. Запомнились именно они, так как у всех были разные, но равно нарядные. Пахло свежей краской и сосновым деревом. В одном из таких домов нам сдали три комнаты. У папы появился отдельный кабинет. Мне в нем отвели место для приготовления уроков, и иногда я могла наблюдать посетителей. Запомнились приходившие из сёл крестьяне в белых домотканых одеждах, подстриженные в кружок. Большей частью это были пожилые люди, «деды». Дела их были о земле, разделе ее внутри села или между родственниками. Были и страшные убийства из ревности, мести, иногда пьяных драк. Запомнился старик, всё искавший убийцу сына «на гулянке»; однако виновного так и не смогли установить. Он же всё приходил и надеялся найти. Произвела на меня сильное впечатление женщина, хлопотавшая о сыне, приговоренном к расстрелу за переход польской границы. Папа ходил к нему в камеру смертников, писал просьбу о помиловании, кажется, Калинину, и приговор был отменен. Приходила шумная бабка по какому-то гражданскому делу и всё требовала: пишить бумагу, пойду до Петровича. Папа написал, она съездила и добилась своего, потом приходила и очень красочно рассказывала, как ее там принимали (в Харькове у Петровского). Часто приходили местные торговцы-евреи по различным имущественным делам, несправедливым налогам и т.п. Отец был очень профессионален, образован, юрист по призванию. Всегда внимателен и многие сложные дела ему удавалось распутывать. Слышала похвалы ему от местных евреев: товарищ Янушевич – это же голова, какой человек, дай бог ему здоровья! А мадам Янушевич, какая женщина! Ммм… Ах! Часто бывали выездные суды в отдаленные районы, в глухие полесские сёла. Мы с мамой всегда переживали при таких поездках отца, особенно боялись Славечного. Ведь там в 25-м году после заседания папе поранили топором голову (а дело было о земле, часть ее отсудили неимущему брату от имущего). В некоторых селах среди глухих болот в 26, 27 г.г. не знали о советской власти, крестьяне считали, что по-прежнему ими правит царь Николай. После интересных каких-то острых процессов в доме к обеду собирались папины коллеги. Их беседы были содержательны и часто очень остроумны. Мы с мамой получали большое удовольствие от такого общества. Рассказывали о гражданских, иногда довольно комичных делах, и у них употреблялось выражение: «суд полез под стол», т.е. заседавшие пытались скрыть смех. Самой яркой и привлекательной личностью из друзей и коллег отца был Константин Михайлович Солуха. Они учились вместе в Киевском университете. Студенческий дух и взаимоотношения они сохранили на всю жизнь, и их встречи в нашем доме всякий раз становились для всех праздником. Константин Михайлович был образован, обладал большим чувством юмора, всегда доброжелателен, красив внешне. Запомнилась его милая улыбка, делавшая его немного похожим на тогдашнего кумира кино Дугласа Фербенкса. Особенно располагал к себе нас, детей. У него был сын Витя 9-ти лет, беленький застенчивый мальчик. Я с ним играла в куклы, а Риточке в три года не скрывала, что влюблена в него. Целовала ему руку и всем заявляла, что это ее жених. Витя краснел до слез, а Константин Михайлович говорил: «ничего, терпи, будет время, кода пожалеешь, зачем эти слова были сказаны так рано».
Последний раз я видела Константина Михайловича в Житомире в 34-м году. Он приезжал к нам из Гадяча, где работал в качестве юрисконсульта. Был всё таким же милым, своим человеком. Вечером я собиралась в театр (было мне 17 лет), за мною зашел молодой человек, а Константин Михайлович взял скамеечку, сел под печку и сказал папе: «Вася, теперь наше место здесь».
Из Овруча уехал он и его семья в то же время, что и мои родители – в конце 29-го или 30-го года. Они были «вычищены», т.е. изгнаны из коллегии оборонцiв (адвокатов), а за что – мне так и осталось непонятным. Но и частная адвокатура вскоре была ликвидирована. Чем это всё мотивировалось, я не знаю, видимо, начиналась общая тенденция движения к беззаконию, расцветшему небывало чуть позже. Из поколения адвокатов старше папы (царских) запомнился Боголюбов. С молоденькой женой (в три раза моложе его) часто бывали у нас в доме. Он хорошо исполнял русские романсы, видимо, когда-то учился петь, у нас же было пианино и была знакомая дама, караимка, Нина Абрамовна, которая хорошо аккомпанировала и сама пела. Вечерами в окнах нашей квартиры был теплый оранжевый свет, и на улицу доносились музыка и пение. Такие домашние концерты доставляли радость (ведь тогда не было телевидения), создавали особое настроение. К сожалению, теперь это всё навсегда ушло из жизни.



Наталия Васильевна (стоит, в темном платье), мама Зои, в обществе друзей и гостей. Овруч. 1929 г.

Овруч. Немного истории.

Овруч. Церковь Св.Василия.

Говорили, что Овруч – столица древлян (откуда эти сведения – не знаю, кто они были – тоже не могу сказать). В школе нам об истории города ничего не рассказывали и на экскурсию к храму не водили. Но то, что он очень древний, не вызывало сомнения даже при первом же взгляде на него. Узкие окна, стены, сложенные из крупных неотесанных камней, - весь облик внешний такого же типа, как видела в Старой Ладоге во взрослом состоянии, позже нашла сведения об этом храме в специальной монографии, изданной в 80-е годы. Но тогда, в детстве, храм привлекал необычностью и загадочностью как-то особенно. Усилило интерес и событие: в центре города в один прекрасный день на тротуаре образовался провал. Его огородили и говорили, что обнаружился подземный ход и что он ведет к храму. В городе сохранялись и интересные названия: Древлянская улица, Игоревский переулок, Посад, предместье с запада называлось Гачище; были и другие, но не запомнила. Местные жители называли этот храм «монастырь», видимо, в какие-то годы он им и был. В прилегающих постройках, окружавших непосредственно церковь, при нас жили еще монашки, и мы с мамой ходили к ним заказывать шитье одеял.

Природа.

Шишкин. Болото в Полесье.
Местом самого большого притяжения конечно же был лес, тот самый, который синел на горизонте. От дома до него было 5 или 6 км. Главное, надо было найти компанию взрослых и отпроситься у родителей. Последнее часто сопровождалось слезами, но в конце концов разрешение давалось, и какое счастье было накануне готовиться к походу! Надо было с вечера приготовить еду, посуду для ягод или грибов, сговориться с Зиной, чтобы рано разбудила. Обычно летом выходили сразу после восхода солнца, до жары. Лес был сосновый, но встречались в нем и дубы, и березы. Весною в нем сплошными коврами цвели лиловые фиалки. Они были почти без запаха, но зато такие крупные, свежие. В маленьких ямках-«блюдцах» стояла прозрачная, слегка коричневатая вода. Весною вокруг них цвели желтые калужницы. Ближе к лету в этих блюдцах можно было и купаться. В июне начиналась пора земляники и черники. Осенью же, когда начинали желтеть листья, появлялось много рыжиков и лисичек. Из этих походов всегда хотелось что-то собрать и принести домой. Особенно интересно было, когда нас, нескольких детей, собирал священник, пожилой и очень милый человек. Он ходил с нами далеко в глубь леса, учил ориентироваться по сторонам света в пасмурную погоду, разводил костер и показывал, как готовить еду на нем. На длинные палочки мы насаживали грибы вперемежку с кусочками сала и держали их над огнем, поворачивая. Эти костры и привалы возле запомнились на всю жизнь. Осенью мы также собирали букеты: яркие веточки с плодами бересклета, ягодами шиповника и боярышника. Но больше всего нас привлекала дереза, вечнозеленое растение, стелющееся по поверхности болот. И мы украшали стены в классе, приносили и домой. В народе же существовало поверье, что дерезу нельзя держать в доме – она приносит несчастье.

Долина реки Норинь совершенно безлесная, берега реки плоские, глинистые, и если стать на таком берегу и начать на него нажимать ногами, то почва постепенно начинает пружинить, раскачивается, как матрац, и в конце концов затягивает ноги в выступающую жидкую грязь. Такое раскачивание берега доставляло большое удовольствие нам, детям. Но такие места становились опасными взрослым неискушенным людям. Однажды мы были с мамой на прогулке и она, ничего не подозревая, вдруг по колени погрузилась в жидкую грязь. Мама очень возмутилась, куда я ее завела. Пришлось на берегу отмывать и сушить ее одежды, прежде чем пуститься домой. Мне же вспомнилось описание в романе Соловьева «Княгиня Острожская» гибели всадника вместе с лошадью, попавшего в Полесском лесу в трясину. О таких случаях мне рассказывала мама задолго до Овруча, а теперь сама испытала это. Убедились также, что название реки вполне соответствует ее коварным свойствам. Купаться в ней было также неприятно, вода мутная и дно топкое. Но с папой мы ездили на станцию Игнатполь, на одну остановку южнее Овруча. Там протекает река Уж (вьется среди скал и камней). По преданию, в ней купалась княгиня Ольга. Дно этой реки каменистое, вода чистая, но течение быстрое. Вверху, над скалами, был сосновый лес и росли куртины лилового вереска.





Река Уж в Игнатополе.

Овруч. Школа.

Овруч. Собор.
Оставила мало впечатлений. Ходить я начала сразу во второй класс. Читать и писать я научилась задолго до нее как-то совсем незаметно. Во втором классе с начала года мы без конца учили революционные вирши (школа была украинская). Запомнила, как мучилась с таким произведением: «Червоний Киiв». Знания получала дома от родителей. Главными книгами в тот первый год были Пушкин и Лермонтов. Очень увлекалась стихами Лермонтова, тихонько плакала над колыбельной, когда же прочла пушкинского «Онегина», ходила больная всю первую школьную осень. Путь к школе был длинный, она была на противоположном от дома конце города. Там же находился известный монастырь, очень древний, говорили, что он построен Владимиром вскоре после Крещения Руси. Он постоянно привлекал внимание, но ходить в него нельзя было, в нем стояла воинская часть. За монастырем и школой начинались овраги, обрывы довольно крутые, а внизу луга и широкая пойма реки Норынь. Если подъезжать к городу с юга, то сразу же будет железнодорожный мост через реку, и на горке виден этот древний монастырь. Тогда же мама ходила в школу беседовать с учительницей по поводу программы неинтересной и скучной, и ей объяснили, что теперь учит не школа, а жизнь, введен комплексный метод (и до сего времени не знаю, что это такое) и преподавание ведется правильно. Больше родители школу не посещали до самого отъезда из Овруча. Запомнились походы с учителями каждой весною и осенью в лес, хор, в котором я пела, начиная с четвертого класса, и шевченковские дни в марте каждого года. На них я с увлечением декламировала стихи Шевченко на украинском языке и однажды участвовала в пьеске. В четвертом классе школа переехала в центр города, стало ближе к дому, а в классе появился новый учитель, он же руководил хором и ставил пьески на вечерах. Звали его Сергей Александрович, он был молодой и симпатичный. Мы оживились, стало в школе интереснее.

Первое радио.

Первое радио в городе было у нас в доме. До нас мачты стояли только возле железнодорожной станции. Папа очень увлекся этим новшеством и сразу же по приезде в Овруч накупил много литературы; всюду лежали какие-то непонятные схемы и детали. Когда он бывал дома, то всегда что-то мастерил. Вскоре в хозяйском дворе были поставлены две огромные мачты, а в комнате появился самодельный приемник и несколько наушников. Меня же эта техника никак не занимала, и папа часто с грустью говорил: был бы у меня сын… Но однажды я получила и похвалу от него, но за другое. Вечером, зимою, мы поехали в соседний переулок за водою. На санках стояла бочка. Дорога была скользкая, обледенелая, в буграх и рытвинах. Было невероятно трудно тащить обратно санки и не разлить воду. И здесь-то я очень старалась, помогала, удерживала. Воду привезли и папа сказал: она замечательный товарищ, в беде не оставит. (Вспоминала эти слова в 37, 38 г.г., когда «товарищ» ничего не смог.)

Кино.

"Нибелунги"

Кинотеатр был в центре города (Овруча), одноэтажное здание. Билеты всегда можно было купить, и стоил билет 20 копеек. Меня охотно отпускали, даже и одну. Фильмы бывали замечательные. Самое сильное впечатление произвели «Нибелунги», заставившие долго переживать и страдать. Запомнился фильм «Гроза морей» о благородных морских пиратах, «Багдадский вор» с Дугласом Фербенксом, несколько фильмов с Мери Пикфорд и многие другие. Но были фильмы, на которые детей не пускали, и я лишь слышала, как взрослые их обсуждали. Кино было немое, фильмы шли под аккомпанемент пианино. В эту же зиму, после больницы, я много читала. Были книжечки новые, красиво изданные (серия «Золотая библиотека»): «Леди Джен», «Голубая цапля», но запомнились только эти названия. По-настоящему остались в памяти книги об индейцах Ф.Купера, Майн Рида, конечно же Том Сойер и Гек Фин, в них мы с Витей постоянно играли. Еще я очень любила северные рассказы Джека Лондона и рассказы Кервуда о животных. Однажды папа позвал меня в свой кабинет и представил клиенту: моя девочка постоянно читает книги об индейцах и мечтает попасть в Канаду. Оказывается, его посетитель оформлял документы на выезд в эту страну. Может, ты с ним поедешь? Такая реальность меня смутила и потрясла, но этого человека я запомнила. Когда меня наконец-то выпустили из комнаты, я схватила санки, перебросила через забор (за ним начиналось поле с глубоким снегом) и пустилась по направлению к лесу по насту, часто проваливаясь и падая, но мне представлялась обстановка тех далеких стран и путешествий, и я шла всё вперед. Замерзшая и обледенелая, я возвращалась к действительности, к домашнему теплу, к Риточке с ее «куками» (куклами). То время осталось в памяти как самое счастливое в моей жизни и жизни нашей семьи.




Дуглас Фербенкс в фильме "Багдадский вор".

Скарлатина.

Поздней осенью 28-го года я внезапно заболела. До этого ходила в школу в пятый класс. Мамины приятельницы говорили, что «ваша девочка плохо выглядит, идет из школы вся желто-зеленая». Аппетита действительно не было никакого. Возвращалась домой и с тоской думала: приду и заставят обедать, куда спрятаться, как исчезнуть? Но вскоре нагрянула эта болезнь, и меня отвезли в больницу. Запомнила просторную палату с огромными окнами, выходившими в поле, за которым виднелся тот же лес, знакомый по многим летним походам. В палате была только одна больная маленькая девочка с бабушкой. По вечерам становилось очень тоскливо, особенно когда за окном завывал осенний ветер. Но по утрам я неизменно ждала посетителей, ко мне приходили мама с Риточкой, приносили еду и что-то кричали мне, их было плохо слышно, так как окна уже были заклеены на зиму. Видела только, как Рита раскрывала рот, а мама писала мне в записке, что она просит, чтобы я сшила ее кукле платье, так как она у нее голая. Этим шитьем я очень увлекалась в то время и изобретала какие-то сказочные наряды для ее кукол. По вечерам в нашу палату заходил санитар Яков и рассказывал всякие свои невероятные приключения: встречи в лесу с волками, как удавалось ему спастись благодаря смелости и находчивости. Мы полюби эти его рассказы и даже уже сами повторяли или что-то добавляли своё, когда его не было. Эти мирные вечера внезапно кончились. На какой-то день болезни утром я проснулась в очень плохом виде: распухла шея, запухли глаза, появилась высокая температура. Осложнение, воспаление почек и желез. Началась строгая диета, и бедная мама с Риточкой еще долго ходили ко мне и носили вареную тыкву, суп из петрушки без соли и еще что-то подобное. Наконец меня выписали. Была уже зима, и из больницы мы возвращались на санках. Спустя какое-то время заболевает Риточка. Но ее почему-то в больницу не отправили, наверное, потому что маленькая, и дома заражать было уже некого. Папа привозил домой врача (тогда врачи были тоже частные), доктора Копчинского. Средних лет, крупный, солидный. Приезжал, раздевался, мыл руки, садился у постели. Долго и внимательно осматривал, выслушивал, задавал вопросы больной, потом маме. От него веяло спокойствием и верой, что болезнь пройдет и всё наладится. Риточка же задавала тоже доктору вопросы: главное, можно ли ей есть конфеты и шоколад, и доктор утверждал, что можно. И действительно, болезнь у нее прошла легко, без осложнений. Меня же по совету Копчинского еще долго держали на строгой диете и не выпускали гулять, но пятый класс школы я всё же кончила в этом учебном году.

Экономика.

Овруч. Маленький базар.

В 26 – 28 годы был расцвет НЭПа. Жизнь была недорогой и богатой по сравнению с предыдущим временем. Заработки отца позволяли делать такие покупки, как пианино, мебель (кстати, многое он заказывал на местной мебельной фабрике), тратить деньги на мамины поездки для лечения, в Киев за нарядами и многое другое. Продукты питания были в изобилии и очень дешевы. В город на базар крестьяне привозили из сел разную птицу, масло, мёд, особенно много всегда продавалось сухих белых грибов. В лавочках частников на том же базаре можно было купить сельди, сыры разные, ветчину, черную и красную икру и многое, многое другое. Мама говорила, что на три рубля накупала столько всего, что вдвоем с домработницей не могли донести, приходилось нанимать извозчика. Кстати, зимою это были санки, запряженные одной лошадкой, но какие-то деревенские, наподобие телеги, длинные, устланные соломой. Такие санки иногда мы, школьники, нанимали, и нас за рубль возница прокатывал до леса и обратно, то есть делал более десяти километров. В Овруче мама не работала, единственные годы, когда она была с нами дома. Кроме чтения и различных просветительских бесед со мною, она еще шила. Меня и Риточку одевала очень красиво, что-то комбинировалось со вкусом, шила даже зимние пальто. Помню, у Риты было темно-синее бархатное с белым мехом, а у меня темно-зеленое из сукна с сереньким кроликом, всё ее работы. Но в общем-то жили очень беспечно: ездили, принимали гостей, запасов никаких не делали. Единственные купленные в те годы мамины золотые часики с браслетом в 33-м году были отнесены в торгсин [«торговля с иностранцами»].

В Овруче больше никогда не удалось побывать.

Железнодорожная станция Овруч

В Овруче хотелось побывать, посмотреть, что сталось с теми местами, где мы когда-то жили. Говорили, что там, где был дом Иванюшко, построен аэродром и воинская часть, а ведь была после этого такая страшная война. Что после нее – сведений мы не получали. Что с улицей И.Франко, с деревянными домиками и тем, где так уютно по вечерам светились наши окна? Поехать так и не удалось. Вечная занятость, где там остановиться переночевать, а затем возник Чернобыль. Но когда проезжала на ленинградском поезде, всегда стояла у окна. Монастырь на горке сразу за рекой всё такой же, и станция железнодорожная та же, что была при нас (на ней, когда встречали маму из Крыма, Риточку укусила за палец оса, и это она потом, кажется, тоже запомнила). Но Рите побывать на своей родине тоже так и не удалось. Потерялись и следы многих милых людей и друзей. О судьбе К.М.Солуха и его сына Вити навести справки помешал владевший нами постоянный страх после гибели папы в 37 году.

Житомир, который они видели. Начало ХХ века.

Житомирский дом, Гоголевская, 35.

Дорогой Ж., все собираюсь тебе написать о доме, в котором ты родился. Но я такая лентяйка, и мне все никак. Этот дом по Гоголевской 35 - частный. Он принадлежал папиному ученику - Пищатовскому. Папа его готовил в университет и жил у них. Когда мы приехали в 23-м году из Свиридовки, дом этот пустовал. Хозяйка (мать Пищатовского) умерла, а ее сын стал врачом и работал в больнице в Кодне. Он предложил нам поселиться в этом доме бесплатно, но с тем, чтобы мама что-то немного выполняла по дому как хозяйка: вносила какую-то плату, налоги, нанимала человека для уборки снега с тротуара. Конечно, этим человеком были мы с папой, т.к. тогда была еще бедность во всем. Дом был большой, из двух половин. Одну половину из 2-х комнат и кухни занимали мы. Там же была и третья большая комната, ее занимал портной Морозовский (поляк). Но часто ею пользовались и мы. Он работал только днем, а на ночь уходил к своей семье. В другой половине жила женщина, которая тоже ничего не платила (Демьяновская). У нее всегда были окна завешены марлей, и она никого к себе не пускала. Одну комнату она сдавала одинокому мужчине - Зубрилину. Но спустя несколько лет, не знаю, как это произошло, ту половину, где жила Демьяновская, купили Анна Мартыновна и ее муж. Где и как они там все помещались, я не знаю. Но тут настал 37-ой год, и дом вновь опустел. Не стало нашего папы, мужа Анны Мартыновны и Зубрилина. А я вскоре уехала в Ленинград. Во время войны в нашей квартире оставалась только Варюшка. Но до этого у нас отобрали комнату, кухню и выселили Морозовского, его большую комнату тоже забрали. Все те же органы. Может быть, Риточка что-то еще вспомнит об этом доме. Ж., отвечаю на твои вопросы. Квартиру отобрал КГБешник через год или два, когда папы уже не было и передач от нас не принимали. Поселилась семья типичных местечковых евреев - дед, бабка, его жена и сестра, которая работала машинисткой в КГБешной конторе. Он - здоровый, красное лицо - Лева Молдованский. Я вскоре уехала, затем ко мне приехали мама и Рита, началась война. Осталась в нашей комнате Варя. Куда они девались, я не знаю. После войны явилась мадам, как драная кошка, и искала свои вещи. Схватила швейную машинку, но мама сказала, что это наша, открыла, внутри был альбомчик с фотографиями (который пропал в Свиридовке), и не дала ей машинку. Куда они после девались, я не интересовалась. Может, знала соседка Анна Мартыновна и что-то говорила Рите. Спроси у Риты. Целую.
21 сент. 2003 г.

Как мы пережили 1933 год в Житомире.

У папы была пишущая машинка, и он ее продал. На эти деньги купили половину дома в Вацковском переулке рядом с домом дяди Коли. Возле дома был большой старый сад и кусок пустой земли для огорода. Фрукты из сада кормили нас, а на пустой земле мы посадили картошку и всякие овощи. Еще на работе у папы и мамы давали землю желающим, и они брали ее, это было за городом, ездил папа туда на велосипеде, меня сажал на багажник, и по вечерам мы там обрабатывали огород.

У нас зимою была в подвале дома №35 картошка, свекла, капуста. Мы не голодали. Еще была фасолька, кукуруза, всё свое. На огороде вырастили рыжик, обмолотили, и папа повез его на маслобойку и привез чистое постное масло. Те служащие, которые не заводили огородов и ничего сами не выращивали, голодали ужасно и погибали.

Хлеб давали по карточкам. Моя норма студенческая была 200 гр. хлеба из кукурузной муки, а сколько полагалось взрослым - я не помню. Все карточки были у меня, и моя обязанность была выкупать хлеб из магазина, в который надо было прикрепиться. Всегда там была очередь, но я с собою брала книжки и читала там в очереди. Т.Сеня уехала из Свиридовки к нам после того, как ее там ограбили и не стало деда Гната /раскулаченного, бiлогорiльського/. В Свиридовке оставались только тетя Галя, дедушка Никита и маленькая Надя. А Варюшка работала в совхозе возле Чернигова счетоводом или бухгалтером. Ее туда устроила тетя Соня, папина сестра. Позже Варюшка устроилась в каком-то военном совхозе возле Житомира и, помню, всегда что-то приносила из продуктов /селедку из своего пайка, яички/. Каждое утро, когда я шла на лекции в институт, я видела на улице трупы людей, умерших от голода, в большинстве это были пришедшие из сёл просить хлеба. Но были и городские. Помню одну женщину с распухшим от голода лицом. Она приходила к маме, просила чего-нибудь для ее голодных детей, плакала и взывала к маме: "Дамочка, помогите!" Чуть свет садилась у нас на крыльце и ждала, когда мама выйдет, и мама всегда что-то ей выносила. Из кукурузной муки мы готовили кашу /мамалыгу/, и кусок такой каши мама всегда ей выносила.

Маруся из Свиридовки рассказывала, что в саду усадьбы, которую мы там купили в 73 г., зарыты шесть детей хозяина, умерших от голода, и сам он погиб так же. И еще одна рассказывала, что ее отец очень голодал в другом селе /работал там писарем/, и когда она пошла к нему, то его уже живым не застала. Об этом рассказывал нам и свиридовский дед Бiлан. А Маруся спаслась тем, что варила еду коммунарам, "щодня теж саме - борщ i картопля" [каждый день одно и то же - борщ и картошка] Коммуна была в доме Терешкевича. Голодные опухшие женщины просили ее: Маруся, "дай хоч лушпиня з картоплi. А я боялась, бо проженуть начальники" [дай хоть лушпаек с картошки. А я боялась, что начальство прогонит]

Моя связь с хозяйством была спасением для меня. Студенты из института, куда я попала, начали разбегаться, и дирекция устроила недалеко от города хозяйство, где можно было работать и получать еду. Меня туда послали летом 33 или 34 г. Попала я в село чешское, поселили нас у чехов в их хороших чистых домах. Работа была разная - пололи, жали, вязали снопы, работали у молотилки. Но всегда кормили, давали обед, молоко и 600 граммов настоящего пшеничного хлеба. Хлеб я весь не съедала, сушила сухари. И, помню, собрала целый мешок сухарей и шла 30 км пешком домой в Житомир. Никто меня по пути не обидел, не ограбил, и той же дорогой я вернулась на работу. Там работали до осени, т.к. надо было обрывать хмель и сносить его в сушилку. А весной снимать сухие плети с проволоки, когда было еще холодно. И всё это я преодолела. Только руки у меня были страшненькие, помороженные. Но всё это была закалка, которая помогла перенести блокадные дни в Ленинграде, а также опыт: нельзя порывать связи с землей!

Еще к нам прибилась девочка Нила, родственница Семена Марковича. Ее родители умерли в селе от голода, и она пришла сама к Костецким. Ей было лет 10. Мы ее поселили в саду в купленном доме. Она полола и помогала во всякой работе по хозяйству. Разводила там кроликов. Была хорошая, послушная, потом взрослой она разыскала меня в Кишиневе и гостила несколько дней. Мы с ней вспоминали всё пережитое.

Люди боялись друг друга, т.к. в городе начали говорить о людоедстве, рассказывали разные страшные случаи. Помню, что вечером к нам прибежал дядя Володя и рассказал, что на него забрасывали через забор веревку. Не помню, пошел ли он после этого домой. У него была пасека, ульи стояли в саду, и он провел от них электрическую сигнализацию в дом. Но ветер несколько раз нарушал это устройство, и он вскакивал ночью, бежал на чердак и оттуда стрелял из охотничьего ружья. Однако ульи его остались целы, и мед в их доме всегда был. Даже запах его долго держался в их доме. Вот кое-что из моих воспоминаний...

З.В.Янушевич, 20 ноября 2003.

см. Голодомор на Украине.

Из письма Зои от 26 февраля 1996 г. "Но вдруг всплыло в памяти: 33-й год, весна. Нас, студентов, всё время посылали полоть на Левковскую улицу. Там закладывался Ботанический сад и обрабатывали деляночки мы. За это давали тарелку щей из кислой промороженной капусты и 200 гр. настоящего, не кукурузного хлеба. И я туда ходила, даже по вечерам, ради этого хлеба. Запомнилось. Герман был там уже "начальником" и постоянно делал мне замечания. А я была тогда еще худая, длинная и зеленая, девушки другие были здоровые и цветущие, и с ними он шутил. А меня постоянно шпынял:
то я плохо работаю, то ушла раньше... В 83 году этот сад, уже разросшийся, отмечал свое 50-летие, и нам было приглашение. Я не поехала, некогда было, но передала едущим свою книжечку и надписала на ней, что от бывшей студентки, половшей первые посадки этого сада. Эффект был небывалый... аплодисменты, расспросы. Но больше всего запомнились эти 200 гр хлеба. Ведь получали мы по карточкам кукурузный, 200 гр. И еще стояли в очереди. Всё проходит, и что давно прошло, то стало мило".

О моей учёбе в СХИ и работе в совхозе летом.

Киевский Политех.
Я поступала в Киеве в 34 году в Химико-технологический институт. Пришла же в голову такая глупость, сдала экзамены, но меня не приняли «за браком мiсць»[за отсутствием мест], а приняли много рабочих из Донбасса. Я вернулась в свой сельхоз в Житомире. У меня был там свой круг общения – красавица Януська, Зоя Волынец и Вера Полищук. Где-то есть фото: я с Януськой. Альбом остался у Риты.
К папе часто обращались евреи – он им писал разные жалобы, бумаги, кассации и проч., и они его очень уважали. Помню, пришел такой Маркман, а папы не было дома, он остался ждать, а потом угостил меня белой булкой с маслом и икрой, чего я уже тогда не видела, и на меня это произвело большое впечатление, запомнилось. Кукурузный хлеб – 200 гр. по карточкам – норма студенческая. Это была моя еда. Начинался голод 33 года.
Я спасалась тем, что работала в совхозе. Там давали хлеб настоящий по 500 гр. Сушила сухари и несла их за 30 км домой пешком в Житомир.

Первое место работы Зои в 1937 г.

За рабочим столом. Август 1937 г.

Первое место работы Зои на Украинской научно-исследовательской станции хмелеводства, в отделе агрохимии, в местечке Ирша Житомирской области. 18 мая 1937 г.

В совхозе.

Жили мы у чехов. Село называлось Высоко-Чешское. Дома у них были приличные, как в городе, в домах очень чисто, и всегда вечером на плите была горячая вода, чтобы вымыться после работы. Но хозяева были почти все только женщины, мужчины были сосланы. Это я потом узнала. После войны они все уехали в Чехословакию. А питались мы хорошо. Сами варили обед и еще собирали в поле всякие овощи, вечером варили картошку, собирали в поле то, что оставалось после уборки урожая. Работа была разная, но больше всего было прополки /летом/, а потом молотьба – у машины, в пыли, - мне нравилось. Давали молоко по 0,5 литра тем, кто работал у машины. Это с/х институт как-то шефствовал над этим чешским селом и спасал от голода там своих студентов. А какова была судьба организаторов – кто-то не пережил 37 год, а кто-то войну 41 г.





Зоя в Ирше, 1937 год.

«Здоров и бодр, ничего не знаю».

Последний раз я видела отца своего ночью в Житомире, на вокзале. Мы уезжали в разные стороны. Я на свою работу, а он в командировку. Это был август 1937 г. Когда мой поезд должен был тронуться, он вскочил на площадку и меня как-то очень трогательно обнял и поцеловал, ещё и ещё… Проводница отпустила какую-то пошлость /отец был строен, только слегка седые виски, аккуратно одет, ему не было 50-ти/. Это моя дочь! – ответил он с какой-то гордостью, стоя уже внизу.
В том же месяце мама прислала письмо и просила срочно быть дома. За ним приезжали ночью, не застали, и когда он возвратился, пошёл сам. Он был юрист, хорошо образован, помню его рассказы о римском праве и о том, как учил речи Цицерона. Далее были наши поиски и попытки передач. Наконец они удались. Тюрьма была в Житомире, в стороне от главной магистрали, и к ней надо было идти по переулочку с одноэтажными домиками, обсаженными садами. Очередь занимали с вечера и стояли в ней всю ночь, лишь к вечеру следующего дня удавалось вручить узелок. При этом заполняли бланк, перечисляли передаваемое и ждали ответа. Ночью меня сменяли папина сестра и жена его брата. Так было трижды в течение осени. В третий раз мы передали и одежду тёплую. На обратных бланках всякий раз была его подпись и приписка: «Здоров и бодр, ничего не знаю». В третий раз было добавлено: «Где мама?». Её мы не пускали, а я на бланках писала своё имя. В следующую передачу написала имя мамы и своё. Передачу вернули со словами «выбыл». Но мы продолжали ходить и носить передачи в течение всей зимы, и каждый раз был тот же ответ: «выбыл». В последний раз я шла уже весною. В переулочке цвели вишни, кружили пчёлы /папино увлечение/. Возвращаясь в безнадёжности, здесь я вдруг заплакала.
Прокатилась война, город был неузнаваемо разрушен, папины архивы и листики из тюрьмы не сохранились. Но его красивый почерк и слова эти у меня перед глазами до сих пор.

Апрель 1989 г.
Зоя Янушевич

Киевский вокзал.

Старое здание киевского вокзала. Фото начала ХХ века. Они все здесь много раз бывали.

В Свиридовке. 1939 год.

В августе 1939 года Зоя с мамой и сестрой Ритой отдыхали в Свиридовке. Хотя слово "отдых" не очень подходит. Василий Ипполитович, отец Зои, уже два года как был арестован, а в мире уже вовсю бушевала II мировая война. Но осталась вот эта фотография, единственная того года.

Сидят: тётя Галя, родная сестра Наталии Васильевны (умерла в 1956 г.), мама Зои, Наталия Васильевна, посторонняя бабка и какой-то соседский мальчик. Стоят: дедушка Никита, муж тёти Гали, Зоя, 26 лет, двоюродная сестра Надя, 14 лет, сестра Рита, 13 лет. Место - около хатки тёти Гали.

Последние месяцы в Житомире.

Зоя в житомирском парке, 1940 г. Через несколько месяцев она уедет в Ленинград и станет аспирантом Всесоюзного института растениеводства /ВИР/. Зачислена в ВИР 1.I.1941.

Зоя в житомирском парке. 1940 г.

Был такой один день в сентябре 1940 г., когда Зою кто-то очень много нафотографировал в житомирском городском парке. В платье, которое она сама себе старательно сшила. Она уже съездила в Егорьевск Московской области, где пыталась устроиться работать на хмелеводческой станции - безнадежно, т.к. туда по запросу сразу же пришла бумага, что она "дочь врага народа" и, следовательно, хмелеводством заниматься не имеет права. По дороге, в Москве, на Красной площади, в специальный почтовый ящик опустила письмо с ходатайством о своем отце. (Где-то, в архивах, это письмо должно и сейчас храниться.) Через несколько месяцев она уедет в Ленинград, там поступит в аспирантуру на биофаке Университета, и уже будет приезжать в Житомир только в гости.

Мама и Рита приезжают в Ленинград накануне войны.

Невский проспект до войны.

В конце 1940-го года Зоя уехала из Житомира в Ленинград, и с 1-го января 41-го была зачислена в аспирантуру Всесоюзного института растениеводства (ВИР). Поселилась в общежитии аспирантов ВИРа на Сапёрном переулке, №7. В июне этого же года к ней в гости собрались мама и 15-летняя сестра Рита. Мама и Рита в летних одеждах и с небольшим багажом приехали в Ленинград в субботу, 21 июня 41-го года... Зоя их встречала (поезд прибыл почему-то на Варшавский вокзал), добрались до комнатки на Сапёрном. В этот же день все вместе вышли на прогулку по городу, на Невский проспект, заполненный нарядной толпой, дошли до набережной Невы. Бабушка и Рита были первый раз в таком большом городе, всё им показалось роскошным и шикарным.

На следующий день... собирались поехать в Петергоф. Но по радио передали, что скоро будет важное правительственное сообщение, будет говорить Молотов. Оно и было: "в ночь на 22 июня... немецкие войска... вероломно... пересекли границу... бомбардировке подверглись такие-то города..." В конце своей речи Молотов заявил: «Враг будет разбит, победа будет за нами». Всё сразу переменилось, сбилось. Конечно, никуда не поехали.





Варшавский вокзал в то время.


Из письма Зои от 15 июня 1995 г. "Дорогая Риточка, моя блокадная девочка, приближается эта знаменательная дата 22-го июня и день, когда я вас встречала на Варшавском вокзале. Помню, что в комнате пахло распускающимися веточками лиственницы и березы, а на столе стояли калифорнийские маки..."

Попытка выезда 8 сентября 1941 г.

Вировское поле.
Переехали в Пушкин, где Зоя работала в Пушкинских лабораториях ВИРа, жили в подсобном помещении теплицы. Рита работала рабочей на вировских полях. В Пушкине, на природе, было как-то спокойнее, чем в большом каменном городе. Еще даже ходили в парки. Однако война стремительно приближалась. Уже 10 июля была занята Луга, дачное место в 100 км от Ленинграда. Появилось много беженцев. В августе все вернулись в Ленинград, на Сапёрный, но Зоя продолжала ездить на работу в Пушкин.
Именно в этот день, 8-го сентября, когда замкнулось кольцо блокады, вместе с ВИРом пытались выехать из города. Поезд простоял два дня на путях Московского вокзала, но так и не сдвинулся с места. Первую бомбардировку Ленинграда пережили сидя в поезде в ожидании отъезда.
"8 сентября, в день начала блокады, произошла первая массированная бомбардировка Ленинграда. Вспыхнуло 178 пожаров, одни из них уничтожил Бадаевские продовольственные склады". "Особенно сильное зарево было в стороне Большеохтинского» моста, утром узнали, что горели «Бадаевские» склады – основной продовольственный запас Ленинграда. В Ленинграде начался голод".

Пришлось вернуться в общежитие на Сапёрном. Зоя еще продолжала ездить в Пушкин и заниматься до последнего своей научной работой в ВИРе. С 12 сентября в Пушкин стали пускать только работающих там. 13-го сентября была первая бомбардировка Пушкина. В ВИРе осколком снаряда убило лошадь... Зоя уезжала чуть ли не последним пригородным поездом, уже со следами обстрела. 16-го сентября Пушкин был занят и Витебский вокзал закрыт.


Горят Бадаевские склады.

Из письма Зои от 15 июня 1995 г.: "Первая бомбежка была 8-го сентября и мы ее наблюдали из вагонов, а после нее мы вернулись на Саперный. Поезд наш до этого пошел ночью и вернулся, т.к. а станции Мга уже были немцы. Это было, наверное, 5-го сентября".

Начало блокады. Капустные листья.

"...По-настоящему ленинградская блокада началась в тот сентябрьский день, когда немецкая авиация совершила налёт и разбомбила Бадаевские склады, где хранился весь стратегический запас продовольствия большого города. Склады горели и догорали несколько дней и зловещие отсветы того пламени были видны со всех концов Ленинграда. Летние же месяцы войны были такими же, как и по всей стране – тревожными и трагическими. В магазинах, тем не менее, было достаточно продуктов, городской транспорт с перебоями, но функционировал, предприятия, хоть и в более жестком режиме, работали нормально. Бедой в эти месяцы стали бомбёжки, а позже и артобстрелы из дальнобойных орудий. Ушедшие утром на работу, вышедшие на часок в магазин или просто в гости люди часто уже не возвращались домой, попав под бомбы или снаряды. Или, вернувшись домой, заставали руины вместо своего дома. Весь день был наполнен тревожным ожиданием встречи с близкими. Постепенно исчезали продукты из магазинов (те, у кого были деньги - явное меньшинство - предусмотрительно закупались), транспорт останавливался: ходили только трамваи, так называемые «подкидыши» - «подкидывали» они несколько раз за день и на них можно было добраться только до определенного места, а дальше – как Бог пошлёт. К моменту, когда сгорели Бадаевские склады, уже не было воды и света, не работала канализация. Город замер. А в конце сентября начался голод - самая страшная пора за время всей блокады – осень и зима 1941-42 годов. Введенная карточная система распределения продуктов не работала: карточки нельзя было отоварить – прилавки магазинов пустовали. Город умирал. Первыми стали падать одинокие люди, потом – вымирать многодетные семьи и старики. http://www.proza.ru/texts/2003/09/11-17.html"


Поздней осенью, в конце октября, Зоя с мамой и Ритой ездили по Неве на катере в пос. Рыбацкое. Там, на совхозном поле, из-под снега собирали оставшиеся капустные листья. Их потом заквасили, это было вкусно.

Из письма Зои от 28 января 2004 г.:

Как мы выжили в блокаду? Прежде всего, осенью ВИР получил разрешение сотрудникам копать картошку в совхозе, где-то в Лесном. Кроме нас никто не поехал. А мы втроем, я, мама и Рита, поехали. Копали весь день. Нам за это совхоз дал десятую часть того, что мы накопали. Мы привезли домой три мешка картошки. Экономили, только для супа. Две последние картофелины сварили в день отъезда 17 января. Далее - на полях вокруг Ленинграда оставались нижние капустные листья под снегом. Мама и Рита поехали, кажется, с Тоней Кустушиной, привезли мешок листьев. Мама их перемыла и порезала, засолила. Рита должна это помнить. А я каждый день ходила в ВИР. Надо было делить коллекцию на три части для эвакуации. Мне досталась кукуруза. Были в ней и старые образцы, потерявшие всхожесть, и их разрешили взять для еды. Вот это была наша главная пища и спасение. Кукурузу мы дома размачивали, мололи и варили. Со мною работали Бела Холоденко и аспирантка Клава Орел. Комната в ВИРе, где мы работали, не топилась, как и везде, и руки примерзали к железным банкам с семенами. Но главное - вечером добраться домой на Саперный и привезти немножко кукурузы. Мама и Рита ждали меня в подъезде дома. Транспорт уже не ходил и начались бомбежки.

Блокадный дневник Зои. 6 ноября 1941 г.

Саперный пер. 7, общежитие ВИРа.

6 /Х1 С утра стояла в очереди за шоколадом и вином к празднику. Погода холодная, мороз, но увы, небо ясное. Это не предвещает ничего хорошего. В 6 часов вечера забегал Карим [Мынбаев, аспирант ВИРа]. Через несколько минут после его ухода началась тревога. Бомбежка была сильная, разрывы бомб слышны были очень близко. Земля дрожала сильно, и дом качался. Через часа два тревога кончилась. Только мы пришли в комнату и собрались пить чай, как раздался вблизи сильный разрыв бомбы, и одновременно во всем доме потух свет. Со спичками и ощупью начали спускаться вниз. Эта тревога кончилась через полчаса. В 12 часов ночи была третья тревога. После нее спали спокойно до утра. По привычке проснулась в 6 утра и сразу же услыхала радио - "внимание, в 6 часов утра будет передаваться текст доклада т. Сталина"!
Как странно, в это утро мы не спешили попасть на парад, не одевали праздничные платья. В комнате не убрано так, как убирается обычно в этот день. Единственное, что напоминает о том, что этот день необычный - это музыка по радио. Почти все время или Москва или Ленинград передают боевые песни и марши. На дворе пасмурно, небольшой мороз, идет снежок. У зданий красные знамена и изредка портреты вождей. Стоят большие очереди у магазинов. В 12 часов ездила в институт [ВИР] обедать. Обед состоял из супа (чистая вода и несколько макарон) и стакана холодного, несладкого кофе. Второго не было. Правда, было мясное, но у меня не было с собой карточки.
Под вечер прошлись с мамой по улице, ходили смотреть на разрушенный дом на улице Красной связи. Это недалеко от нашего Саперного [переулка]. Разрушение жуткое. Бомба попала в прекрасное, 4-х этажное из серого камня, красивой архитектуры здание. Здание еще старой дореволюционной стройки (между прочим, все говорят, что старые здания, особенно здания Росси и Растрелли более устойчивы против разрушений, чем новые). Стекла вылетели из окон всех зданий в радиусе 200-300 метров вокруг разрушенного дома. Особенно неприятный вид имеет здание, в котором помещается кино "Агитатор". Это здание очень большое, и зияющие дыры окон далеко видны. Стекла вылетели и в некоторых домах в нашем Саперном пер. В общем, весь квартал имеет вид как будто было какое-то большое стихийное бедствие. К счастью и против всякого ожидания, в этот день и вечером и ночью не было тревог, и мы могли спокойно спать. А по правде сказать, чего-то было очень тревожно и все ожидали чего-то ужасного.

"Тот самый громкоговоритель. На белой стене - бумажный, круглый тоннель в бесконечную темноту – громкоговоритель «Рекорд». « Он с 37-го года. Сообщения о врагах народа, начало Финской войны, блокада Ленинграда… Только представьте, как много информации прошло через этот громкоговоритель. А во время блокады Ленинграда, когда не было сообщений, по трансляционной сети включали стук метронома, и люди жили с этим звуком. Они просыпались, среди ночи, если метроном вдруг умолкал».

Блокадный дневник Зои. 7 ноября 1941 г.

7 ноября 1941 г. Как не похож этот день 24-ой годовщины Октябрьской революции на все годовщины предыдущих лет! 5-го ноября в Институте (ВИР, Герцена, 44) было собрание после работы - в 5 часов вечера. Собрание было не в Помпейском зале, где обычно они бывали, а в общем отделе. В Помпейском зале холодно, вылетели стекла от артиллерийского обстрела. В общем отделе на столах были поставлены цветы - это единственное, что напоминало о празднике. После выступления докладчика (доклад был хороший) выступил Эйхфельд. Он говорил о конкретных задачах, которые стоят перед институтом в это время. О том, что перед институтом стоит большая историческая задача дать теоретические обоснования правильного размещения с/х культур в новых районах. О том, что нужно сейчас использовать время на работу в библиотеке с тем, чтобы весной во всеоружие выйти на поля. После Эйхфельда выступил рабочий из Пушкина. Сколько ненависти к врагам в его речи! Ведь у него там осталась семья - жена и малые дети и где-то в колхозе - отец.
После собрания я мчалась домой, было уже темно, где-то вдали слышны были не то выстрелы, не то разрывы. Я всё ждала, что вот-вот завоет сирена. Когда я была на ул.Гоголя, не доходя Невского, впереди вдруг небо ярко осветилось и раздался взрыв - это разорвалась шрапнель, примерно над Марсовым полем. В трамвай я вскочила почти на ходу. Это большая удача, т.к. часто приходится ждать травмая довольно долго.
На Некрасовской, когда я подбегала к дому, опять разорвалась шрапнель - бахнуло очень сильно. Вбегаю в комнату - мама и Рита дома. Я всегда, когда подбегаю к дому, боюсь, что их нет, что они где-нибудь задержались. Мама готовит ужин - тарелка супа, принесенная из столовой, в нее добавляет две-три картофелины и кусочки хлопкового жмыха. Готовит на примусе, он еле-еле дышит, т.к. керосин в нем кончается. Только сели кушать - тревога. Завыла сирена или "первая симфония МПВО" - так мы ее называем. О, как она нам надоела! И сразу же где-то недалеко разрыв бомбы. Наскоро кончаем еду, одеваем пальто. Мама и Рита идут в убежище, а я иду проверять посты в доме. Я ведь теперь начальник-политрук группы самозащиты в доме. Но "бойцы" мои мне очень не нравятся. Вообще наш дом жуткий, прямо-таки какой-то собез. Все больные или просто заняты или "не могут". И в результате на посты выходят не аккуратно. Сам начальник пожарного звена, Костя Ш., не мужчина, а какая-то тряпка. Всё плачет и хнычет и от всех дел отказывается. Я тоже герой не очень-то большой - на четвертый этаж подниматься стало для меня тяжело. Ноги какие-то чужие и тяжелые и спать хочется.

Блокадный дневник Зои. 8 ноября 1941 г.

8/Х1 Вечером забегал Карим. Настроение у него, почти как и всегда, бодрое, веселое. Он выглядит неплохо (не похудел так жутко, как все мы), хорошо обмундирован, на нем все новое, теплое. Убеждаюсь еще раз, что он умеет устраивать свои личные дела неплохо. Он говорит, что дела на Ленинградском [фронте] хороши, что наступает переломный момент. Говорил о себе, что он прочел много книг о войнах, изучает стратегию и тактику. И мечтает о больших подвигах (а на фронте настоящем он, кажется, еще не был). Между прочим, намекнул на то, что у него есть возможность ехать учиться в военную академию и стать генералом. И тут же говорит держать его посевной материал в порядке, т.к. он надеется весной уже заниматься посевной. Мы его угощали вином и кислой капустой. В 10 ч. вечера он уехал на мотоцикле.


Карим Мынбаев, 1906-1948, аспирант ВИРа, в будущем первый казахский академик. Погиб в 48 г. в авиационной катастрофе гражданского самолета.

Блокадный дневник Зои. 11 ноября 1941 г.

11/ХI Начала работать в институте в секции кукурузы у Лысова. Со мною работают Клава и Бела [Холоденко]. Занимаемся тем, что делаем еще 2-ой и 3-ий экземпляр мировой коллекции кукурузы ВИРа. Это с целью спасти коллекцию от бомбежки. Очень мерзнем в одной комнате, где приходится проводить часть работы, t - ноль градусов, а во второй +7. Сегодня мы не обедали, т.к. с сегодняшнего дня первые блюда начали выдавать тоже по карточкам - за тарелку супа 25 г. крупы. В нашей же столовой были одни щи из воды и зеленых капустных листьев. Конечно, мы пожалели тратить талоны на такое малопитательное блюдо. Вот и решили совсем не обедать, а начали питаться кукурузными зернами из мировой коллекции. Боюсь только, что зубов надолго не хватит. Но все же это утоляет аппетит, не чувствуем острого голода. Днем была тревога, но где бомбили, не знаю, в нашем районе было тихо. Вот вчера днем была бомбежка в нашем районе жуткая. Брошена комбинированная (фугасная и зажигательная) бомба на улице Гоголя. Это уже второе большое разрушение на этой улице. Не так давно крупная фугасная бомба попала в жилой дом на углу Гоголя и Кирпичного пер. Половина 4-х-этажного дома превратилась в груду камней и обломков. Вчера, идя домой, вижу - опять такая же картина - часть жилого дома разрушена в мелкие камни и щепки, крыша же остальной части дома охвачена сильным пламенем. У дома много пожарных машин, а на крыше в дыму мелькают фигуры бойцов-пожарников. Сегодня утром, когда шла на работу, груды обломков еще дымились. Рабочая бригада делала раскопки, на тротуаре лежали изломанные остатки кроватей, диванов и куски рояля.



Здание Всесоюзного института растениеводства на Исаакиевской площади.