В 1973 году купили мы половину старого дома в переулочке над яром. Двадцать лет с того времени незаметно пролетели... Когда-то этот дом в селе считался богатым и завидным. Крыша железная, окна большие. По три комнаты с каждой стороны с отдельным входом: для себя и для дачников. Но дом этот когда-то богатых людей, «кулацкий», был с земляным полом и без фундамента. Ко времени нашей покупки сильно покосился, осел, и был уже ветхий. Переулочек, в котором он стоит, короткий, но заканчивается чудесным видом на яры, поросшие лесом, и синие дали за Сулой. Эта синева запомнилась мне с детства. Она-то и привлекла купить.
Во второй половине дома жила одинокая женщина. В 1973 году она была уже пенсионеркой, но еще крепкой, работоспособной. Обрабатывала сама свой огород. Сколько в нем было соток, составляло ее тайну. Выращивала картофель, кукурузу, подсолнухи и разные овощи, держала курочек и поросенка. Ее живность во главе с нею и поедала за год все выращенное. Продажей она не занималась (в селе у всех все свое), лишь когда колола поросенка, то часть его у нее раскупали люди.
Внешне Маруся - типичная украинка со следами былой красоты: черные брови, карие глаза, смуглая, загорелая. Но ноги были кривые, колесом, и ходила она согнувшись в пояснице. Когда мы знакомились, отрекомендовалась: "Ишак колгоспу, тридцять лiт робила як сукина дочка на благо народа за палычкы. Хочу довше пожыть, щоб тi 28 рублiв потягты з державы". Она была звеньевой после войны. "Всi поля тут обпашила, а ноги крывi, бо носыла мiшки з зерном по трапу на элеватор (хлебосдача). Хто на менi тiльки не iздив! Звiсно, на селi жiнку не обiдыть лише той, хто вже з воза не злiзе. Дав менi голова дiлянку - самi грудки, уже и кров з пальцiв пiшла, а треба полоть. Вiн менi: вiдстаеш, хотiлы тебе у патрет, а тепер не заведем" - значит, на доску почета. "А я йому - ты краще свою жiнку заведы, вона в тебе все життя пiд боком сыдiла, та зза ворiт выглядала. Розсердывся, пiщов. Люды пытают - з кiм лаявся, чi не з Вовчихою (ее прозвище)? - та з нею, а з кым же?"
У Маруси один сын, живет на Урале. Служил в армии, там женился, там и остался. Жена его русская, городская, общий язык с Марусей не находят. "Невiстка - чужа кiстка", она часто повторяет. Есть и внуки, но и с ними нет контакта - родились и росли без нее. Они ее навещают раз в несколько лет. Писем почти не пишут. Иногда Маруся приходит в отчаяние: "Я же тою бумажкою год живу." Не выдержала - ездила к ним сама, пожила, не понравилось, вернулась. "Приiхала жовта, як смерть, люди лякались. А саме страшне менi було Москву переiхать. Людей, як мошкары весною у лiсi, в метро впала, мене лают и нiхто не пiднiме, бо всi спiшать."
Муж умер давно, еще до войны. Пил и бил, и о нем она вспоминать не любит. Ее сватали не раз или просто искали контакта с нею. "Встаю рано, а кругом хаты шапкы валяются. Якого чорта? Це шукають, щоб спользовать природу." На серьезное же сватовство (было и такое) ответила: "Як не було на молоцi, то на сыворотцi вже не буде." Отказала. Рассуждает: "Любов це ж брехня. От Гапка (ее подруга) прыважуе мужикiв горiлкою. Пiдлiзе пiд чужу лiсу и гукае: Иване, Иване! Iди сюды до мене, ось у мене пляшка есть. Хiба це любов? Це ж все брехня."
Рассказывает о жизни своей, когда работала в колхозе: "встаю рано, топлю пiч, дою корову, варю iсты и бiжу на бригаду аж на Ведмедку сiм верст пiшкаю Нас тодi не возылы як тепер жiнок на машинi. Раз не встыгла выгнать корову в череду, проспала. Бiжу в самiй сорочцi, розпатлана, дубцем пiдганяю, а тут велосипедыст шляхом, та на нього и налетiлы разом з коровою. Упав, а тоди ну мене быты."
"Вдень на обiд прибiгаю до дому, нагодую хозяйство и знов на Ведмедку до вечора. Бувало так утомлюся, що плачу и крычу: деж той вовк, хочь бы мене розiрвав! А жiнки кажут, тобi добре, лiс бiля хаты, можна там кричать и плакать, а нам у селi нема де, сусiди почують. Воны ж усе бачать."
Рассуждает, как теперь стало хорошо жить: налогов нет и пенсию домой приносят. "А то було налог накладуть на все, на свиню и на курку и на дерево в садку. Прынесли менi платыть аж 18 тысяч, а в мене и рубля нiколы немае, я ж тодi ще й сына в технiкумi у Глынському вчила. Щож робыть? Повела свыню в Лохвицю продавать. Прыйомщык поки важыв на вiсах, свыня вырвалась и втекла. Я його лаю, а вiн мене, крычимо одын на одного. Тодi вiн каже: зразу выднi, яка хозяйка, така и свыня. А зараз я сама собi тут на волi, як царыця, на роботу не женуть, та ще й грошi додому прыносять и хлiб у лавцi есть, чого ж не жыть."
"Мене люды пытают, чi не боiшься сама жыть коло лiсу? А чого ж менi боятыся, у мене добра в скрынi небагато, нiчого й лiзты. А переляк такы бував, та й не раз. Це давно було: заколола кабана зiмою, та й повiсыла мьясо на горыщи (на чердаке), колы в ночи чую хтось там ходыть. Засвiтыла каганчика, взяла топор, тай полiзла туды по драбынi. Дывлюсь, а там кiт здоровенный такый чорный, поскидав те мьясо, та на мене зеленымы очыма тiльки зырк, зырк, як нечыста сыла.
А ще таке було: хтось бiля дверей у ночи все возыться, тай возыться, хоче одчиныть. Пытаю, хто там, мовчыть. Тодi я у вiкно поза хатою вылiзла и бiгом до свекрухы. розбудыла. Вона взяла цiпок (палку) и пiшла зi мною. Дивимось, а воно вже спить пiд дверима. А тож пьяний мужик, не впiзнав хату. Свекруха у мене дуже строга була, "миколаiвська". Чоловика у неi, мого свекра, в 37 роцi чорна машина забрала. Семеро мылих дiтей тодi у неi було, дуже робыла и усiх сама в люды повыводыла. А мене не любыла. Я ж сирота, без матерi росла, дуже бiдна, ще й комунарка. У нас тут у 28 роци комуна була у будынку и в садибi Терешкевича. Два моiх старших браты пiшли туды робыть и мене з собою взяли. Поставылы мене на кухню. Дуже трудно було, на 70 душ щодня наварыть. Всi iлы за одным столом и все теж саме: борщ та картоплю. Побычыв мене приiзжый военный (командыр) з Киiва (мабуть я йому понравилась). Прислав менi листа и пише: "Не журысь, Маруся, скоро я приiду и заберу тебе з цього iга". А я ж неграмотна, нiчого йому не вiдповiла и зосталась у комунi. А тут и голод пiдкотывся в 33 роци. Приходять жiнки до кухнi, опухшi, плачуть: дай шматочок хлiба, чi лушпыння вiд картоплi. Вынесу, а сама боюся, начальство побачить и мене проженуть. Коли передалы з нашого села рiдного (Жабки): iдить рятуйте, ваш батько з голоду пропадае. Що робить? Дiстали браты пiв мiшка квасолi (може де вкралы) и кажуть, несы ты, Марусю, бо нас швидше побачать. Йшла вночi, верстов з дванадцять буде. А батька вже лежить на лавi, не встае, опухшый. Не помогла йому та квасоля, помер. Скоро комуну нашу закрылы, пiшла робыть у колгосп. У вiйну осталась сама з малою дитиною. Чоловiк помер перед вiйною - десь спав на вирому, застудив легенi. Мене вiн не дуже жалiв, а дитину и зовсiм нiяк. Правду кажуть: "Батьковi так жалко дитины як воловi теляти", так и у нас було. У вiйну братiв нiмцi повбивали, а я жива осталась. Страху натерпiлась, в лiсi ховалась, та над сыротою Бог трясе калытою, мене одну пожалiв.
Надi мною в селi смiються "клишонога", це що я тепер так хожу, а себе воны не бачать. Он Ясериха як iде, так ж... коло магазина, а голова на Ведмедцi. А ще кажуть, що у мене землi багато, так то ж яр та лiс, а бiля хати вiльно, це правда. А що ж гарно як у Марфи двiр: собака ляже, а хвiст на чужому." Заключение Маруси: "Не селi вдову не обiдить лише той, хто з воза не злiзе. Все роблять за пляшку. За пляшку все, за неi мужики тебе зi дня моря витягнуть. А без пляшки мужику робить як свекру пелюшки прать."
Марусины цветы.
Маруся иногда наводит критику на колхозное начальство. "Оцi люди, що получили вищу освiту, вони як дурнi. Прийшов голова на бригаду, став до тракториста задом, розмовляе, лается... Ти як получив освiту, так и мене дурну неграмотну щодня учи своiм примiром и як розмовлять треба до людини, а то задом. Мабуть вони як учились, так трохи умом тронулись." О теперешнем местном начальстве говорит: "нащо ж iм тепер брати землю та самим хазяйнувати? Такий клопiт! Iм и так все з колгоспу як з рукава сиплеться. Звисно, як чужа воша не полазить, то в хазяйствi нiчого не буде. Та ще и задаються: всяка гнида задом кида. А совести у них, як у кота посту."
Любит рассуждать Маруся и на поитические темы: "Ленини бачить калюжа, вiн у ботиничках взяв и легенько обiйшов (НЭП). А Сталiн у чоботях прямо в баюру полiз и нас всiх за собою потягнув. А як вiйна почалась, та нiмцi полiзли валом, то Сталiн до Рузвельта, та до Черчiля - О рятуйтечко! О рятуйтечко! У нас же нiчого немае! Самi моряки у майках повиходили проти танкiв! Йому ж людей нiколи не було жалко, а тут за себе злякався."
Пришла в магазин, а ей говорят: ось и стара придибала. Отвечает: щож що стара, в моiх годах люди ще державою керують. Ей говорят: "ось куди вона тулится - до Брежнева! Отвечает: так я ж до нього не по разуму тулюся, а по годам". Об Афганистане: "Ми за мир! Ми за мир! А тоди хоп! Ви нашi!"
Постоянно наводила критику и на меня, свою ближайшую соседку. "Зоя займается бумажною волокiтою, коли не зайдеш вона все щось пише и побалакати iй нiколи". Но и радовалась Маруся, когда весною я появлялась в хате. "Менi так гарно на душi, як оце бывало молодою парубок до тебе зайде, чi обiзветься". Приходилось жертвовать временем и терпеливо выслушивать ее рассказы о жизни, о том, как провела она длинную зиму в одиночестве, холоде. Но на всякую критику в ее адрес отвечала: "це менi як вiтер поза хатою," то есть в споры не вступала, но иной раз отвечала метким словом. "Ваша тьотя Сеня прожила у Усенкiв, як собака на перелазi (у свекрови после гибели мужа на фронте). Як у своему ротi лiсу не переплетеш, так нiщо тобi не допоможе (по поводу сплетен в селе). В городи ви снiдаете як Сiрко на омет* (по поводу ее посылок сыну в Ижевск). И еще много в таком роде выдавала Маруся.
В последние годы, увы, память у Маруси начала изменять ей. Она стала многое забывать, путать. Часто говорит совсем несуразные вещи. Но в большинстве все же эта несуразица касалась ее сына. Только его. Утром захожу к ней (летом), она спит на твердой печке. Почему же не спите на кровати мягкой внизу? "А сын вночi прыходыв и там спав". Не открывает банку с маслом, давно присланную. Почему не едите? "А сын прийде голодный, де я йому масла вiзьму?" Но сын же ваш далеко, в Ижевске, и если приедет, то и масло привезет. "А я сама до його вчора ходила. Шла далеченько, а таки дойшла и побувала у нього. Сыдыть на печi и двое дiток у нього."
Левая половина дома - Марусина. 1974 г.
Вот такие думы у нее все время были. Ведь в одиночестве длинные зимние и осенние ночи, вокруг никого, рядом лес и яр, тьма, холод и полуголодная жизнь. Перестала топить и совсем ничего не варит себе в последний 1990-й год. Такое опущение могло бы и не наступить так сразу, ведь есть соседи (Василь, Будки через дорогу). Они и помогали ей. Василь зимой носил хлеб из магазина, воду от колонки, расчищал снег. Будки заносили молоко и еду, если что-то пекли. Но ее характер прервал все эти добрые отношения. Что-то им сказала обидное, в чем-то обвинила, и люди не стали ей помогать, заходить. Уж на что - поминки. У Будков [соседи] их справляли очень пышно по умершей их старенькой бабушке Марийке (Коваленко). Там готовили, было много гостей. Они намекнули Татьяне (хозяйке) - надо бы что-то отнести Марусе. Не прореагировали, не отнесли.
Но несмотря на такую потерю памяти, крестьянский инстинкт все же как-то срабатывал, и Маруся весною 1990-го года завела квочку, посадила ее в сенцах на яйца. Цыплята выводились не дружно, по одному в неделю (видимо, такие были яйца), и мы с сестрою забирали этих первых маленьких цыплят и выхаживали их. Один родился с уродливой лапкой - без пальцев. По этому поводу Маруся сказала: це Мария Коваленкова його чимсь стукнула нарошне (!??). Но все же 10 крепких цыплят выросли и бегали вокруг дома, всегда очень голодные, т.к. жили, в основном, на подножном корме, паслись. Среди них был и с лапкой без пальцев, но такой же проворный и крепкий, как и все. Порадовалась я за него, написала Риточке о ее питомце. И, увы, через день он исчез и с ним еще два. Лисица, видимо, утащила в лес. Но семь оставшихся бегали до самого нашего отъезда - 5 сентября. Среди них были петушки и уже пели первыми, еще надтреснутыми голосами.
Зоя с Марусей во дворе. 70-е годы.
Летом я старалась Марусю подкармливать. Три курицы неслись у нее на чердаке, и Василь по моей просьбе периодически снимал оттуда десятка два яиц. Курки же там весело кудахтали, извещали мир о своих достижениях. Каждое утро я носила Марусе сладкий чай и два теплых, сваренных всмятку яйца, чем-либо намазывала хлеб. Днем и вечером носила суп или борщ, картошку, т.е. что-нибудь из того, что варила себе. Маруся охотно ела, сидя на досочках, на солнышке во дворе. А еще покупала ей мед и колбасу, булки в магазине. И к концу лета она немножко поправилась, повеселела, меньше стала заговариваться. Иной раз рассуждала почти как и раньше. Незадолго до нашего отъезда наконец-то приехал сын с женою (Любой). Она убрала, побелила, и они уже сами за Марусей ухаживали, готовили, а Маруся безучастно сидела на солнышке. Осенью она вновь осталась одна, и нам писала наша родственница Надя, что Маруся совсем плоха. Не топит и не варит. Последнее письмо было от той же Нади - перед Новым годом приехал сын с невесткой и увезли Марусю к себе в Ижевск.
"Невiстка - чужа кiстка". Так говорила всегда Маруся. И еще "Нащо вiн поiхав на той Сивiр, це все через неi, через ту невiстку." Ее она не любила, и по-видимому это было взаимно, так как характер у Маруси действительно был трудный. Ее надо было понимать. Кроме того, она привыкла быть хозяйкой в доме, как бы ни было трудно, но никто ею не командовал, ни к кому она не приспосабливалась. Жила вольно. И когда вышла на пенсию, то еще работала много - у себя в огороде, держала кур, поросенка. Все у нее было просто, по-крестьянски, но и умело. Помню, в жаркий августовский день звала ее на реку. "Хiба ж можна? Оттакий день золотый! Буду квасолю молотыть". И вечером сухая белая фасолька лежала на простилке во дворе. (Потом ее в посылку и сыну в Ижевск). Так же она посылала ему и подсолнухи, яички, и денег для него из своих сначала очень скудных пенсий (12 р. - 28 р.) клала ему в карман при его приездах.
Марусин двор.
Маруся еще долго прожила в Ижевске, в семье своего сына, и умерла где-то в году 2000-м. Одна наша знакомая ездила в Ижевск и заезжала к ним. Сын, уже на пенсии, сказал, что больше приезжать в Свиридовку не сможет и что судьба хаты его не интересует. Сейчас половина дома, в которой жила Маруся, разрушается. Окна и двери заколочены, но позади хаты образовалась большой разлом, через который лазят люди. Правда, взять там совершенно нечего. В хате хлам и мусор, по полу разбросаны бумажки и тряпки. На стене так и висит обычная для сельского дома деревянная рамка с фотографиями родственников и близких людей. Еще другие фотографии, которые мы ей когда-то присылали, разбросаны по полу. Стол. Табуретка. Остановившиеся ходики. Сейчас там зима, тьма непроглядная, и через разлом в стене в хату задувает снег.
No comments:
Post a Comment