Блокадный дневник Зои. Невзорвашаяся бомба.

Баня была закрыта, обратно возвращались по Гагаринской. Там такая же картина - разрушенные здания, под ногами стекло. И такие же картины встречали мы все новые и новые до самого дома. В один из таких дней, после одной особенно "веселой" ночи, наш дворник обнаружил дыру, пробитую бомбой во дворе нашего здания как раз под окнами нашей комнаты. Когда упала бомба, никто из жильцов и не заметил, т.к. разрывов и толчков вокруг было очень много. Три дня военные раскапывали и пытались извлечь ее из ямы. Мы же эти три дня спали у себя в комнате, обедали и т.д. совершенно спокойно. Мама, правда, немного нервничала, но так как кроме этого ничего больше сделать не могла, то скоро успокаивалась. На четвертый день наконец-то извлекли эту бомбу. Оказалось - замедленного действия в 150 кг. И это на нас особого впечатления не произвело - мы слишком устали.

Блокадный дневник Зои. 125 грамм хлеба.

В ноябре дважды уменьшали норму хлеба. Сначала выдавали по 150 граммов вместо 200, а через несколько дней по 125 граммов. Норма рабочим по 250 граммов. В магазинах за всеми продуктами по карточкам огромные очереди. Появляются продукты в немногих магазинах, большинство же пусты. Люди мечутся, бегают по всему городу в поисках масла, мяса, крупы. Выходят ночью для того, чтобы занять очередь у магазина, прячутся до 5-ти часов в подворотнях зданий. Затем простаивают в течение многих часов на морозе или внутри магазина в страшной давке и очень часто ничего не получают.

Начались большие морозы, выпало много снега. Трамваи ходят очень неаккуратно. Все чаще и чаще бывают дни, когда трамваи стоят замерзшие на улицах, засыпанные снегом. Люди сплошным потоком идут на работу пешком, черные, страшные, с опухшими искаженными лицами. Все стали какие-то старые, неповоротливые, идут сплошным потоком, не сворачивая друг перед другом, толкая друг друга. Поскользнувшихся и упавших никто не поднимает, все проходят мимо, переступая и не замечая никого. Чаще и чаще, идя по улице, встречаешь гробы.

Рытьё окопов и строительство баррикад.

Из автобиографии Зои: "С начала войны я была мобилизована на работы по рытью окопов вокруг Ленинграда. Затем, когда кольцо блокады сомкнулось, была привлечена к спасению семян растений, собранных со всего мира академиком Н.И.Вавиловым. Это была каждодневная ответственная и тяжелая работа в промерзшем Институте, в голоде и холоде. Жила я в общежитии аспирантов на Саперном пер., 7. На работу и с работы каждый день проделывала пешком длинный путь от дома до института".




Зоя также работала на строительстве баррикад в Автово (сентябрь 1941).


Из письма Зои от 15 июня 1995 г.: "Но я не помню, чтобы о нем (Г.Жукове) упоминали тогда. Но помню предупреждение, что корабли будут стрелять через наши головы. Это было в сентябре - октябре, еще до морозов. Мы копали ров и вдруг полетели горящие снаряды, быстро-быстро, с грохотом очень сильным, тоже через наши головы. Но я ничего не записала тогда. Свой маленький дневник я начала 7-го ноября, когда мороз сковал землю и выпал снег, в том году очень ранний. А раньше я писать не могла, т.к. уходила рано и приходила поздно, в темноте".




Медаль, полученная Зоей, за оборону Ленинграда во время войны. Зоя получила эту медаль после возвращения в Ленинград из эвакуации в Казахстане.

Бомбежки

В часа 2 - 3 ночи нам все же давали возможность лечь и уснуть, правда, бывало, что этот сон прерывался знакомым ненавистным воем, но в таком случае уже не было сил подняться и одеться, и мы продолжали спать. Утром печальная картина - зияющие дыры выбитых окон, новые развалины, звон подметаемых стекол, стук молотков, заколачивающих выбитые окна досками или фанерой. Все трамвайные маршруты изменены, многие трамваи не ходят совсем. Серые, бледные, угрюмые люди. Особенно запомнилось мне одно такое утро. Это было воскресенье, выходной день. Встали поздно, часов в 10, т.к. света нет, а впотьмах делать нечего. Решили пойти в баню - я, мама и Рита. В бане на Некрасовской была большая очередь, и мы пошли на улицу Чайковского. Шли мы по Володарского до Пестеля, а затем повернули по Моховой. Оба тротуара Моховой были засыпаны мелкими стеклами. Окна всех зданий зияли черными дырами. На углу Пестеля и Моховой от большого 5-ти этажного здания - груда обломков. Далеко видны яркие обои бывших комнат на торчащих уцелевших стенах. На улице валяются электрические провода. Идем дальше по направлению к ул. Чайковского. Опять несколько разрушенных жилых зданий. Я с ужасом смотрю вперед - уцелел ли техникум, где живет Мара. Рядом с техникумом - разрушенное здание, а в здании техникума тоже дыры высаженных окон, обитая штукатурка, развороченная мебель. Забегаю узнать, как Мара. Спрашиваю первого попавшегося мне в коридоре человека - "Где Мария Александровна?" Говорит, ушла куда-то. Ну, думаю, все в порядке, раз ходит, а не лежит. Пошли дальше на Чайковского.

Недели за две до описываемого утра мы с мамой проходили по Чайковского. Я тогда обратила мамино внимание на красивый голубой дом на Чайковского против Моховой. Это здание, кажется, было раньше какое-то посольство. Мы остановились и любовались этим зданием тогда. А теперь на месте этого прекрасного голубого здания в стиле Растрелли была груда кирпичей и больше ничего. Говорят, была сброшена целая тонна... и попала в самое здание. Кроме этой одной, в этом же районе было сброшено еще очень много. Все соседние здания и улица были засыпаны кусками камней, кирпичей, штукатуркой и пылью. В нескольких местах на грязном снегу была кровь и куски мяса... Хотелось плакать, кричать. В общем, нет слов для выражения наших чувств тогда. Да, вот что такое фашизм.



Улица Пестеля.

Блокадный дневник Зои. Новый Год.

Зоя играет.

1-го января 1942. Новый год. Все так ждали этого нового года. Казалось, что что-то должно измениться, должны произойти перемены к лучшему. Невыносимо тяжелы были последние дни старого 1941-го года. 31-го декабря мы с мамой были у Марочки. Мы заранее уславливались провести вместе у нее встречу Нового года. Но Рита расстроила наши планы. 30-го она заболела и слегла в постель, температура 38,5, наверное, грипп. 31-го вечером ей стало лучше, но вставать с постели нельзя было. Мы с мамой решили пойти все же к Марочке вдвоем, раз уж собрались и она будет нас ждать, но решили пойти ненадолго, до 10 ч. У Марочки уютная семейная квартира, рояль. Как только пришли, мама с ней начали готовить ужин, а я села играть. Правда, это сейчас для меня очень нелегко, т.к. я все перезабыла. А, кроме того, руки у меня сейчас жуткие, обмороженные, закоченевшие, распухшие. И все же мне удалось их немного разогреть, растирая над печкой, и кое-что вспомнить. Я даже увлеклась игрой, как вдруг где-то близко-близко разрыв снаряда. Я перестала играть, мы начали прислушиваться, раздался второй, третий, и так продолжалось полчаса. Затем обстрел прекратился. Настроение играть у меня пропало [В Зоином репертуаре были 7-ой вальс Шопена и известная прелюдия Рахманинова, но конечно, неизвестно, что она играла в тот вечер]. Марочка принесла патефон. Я начала ставить пластинки. Под звуки патефона мы сели ужинать. Как уютно и приятно было... Стол закрыт белой скатертью. На столе шикарные вещи. Квашеная белая капуста, жареные лепешки из картофельных очисток, бутылка вина, колбаса и распаренные чудные сухари. Затем горячая каша из кукурузы и чай. В 10 часов мы побежали домой, потом, правда, жалели, что так быстро окончили свою вечеринку, так как видели, что люди на улице ходят и после 10 часов вечера свободно. Придя домой, Риты дома не застали. Она испугалась обстрела, встала с постели и ушла к Клаве.




Патефон...

Блокадный дневник Зои. 1 января 1942 г.

1-го января в 9 часов утра ушла в ВИР на дежурство. Мороз был очень сильный, людей на улице мало, так как выходной и все сидят дома. У магазинов большие очереди. Оказывается, за хлебом. Хлеба очень мало, во многих магазинах совсем нет. Дежурство свое провела, читая книги - "Жерминаль" Золя и "Северная Одиссея" Лондона. В 3 часа дня бегала искать хлеба, а затем занималась тем, что топила печку и готовила свечи и светильники из парафина, так как в институте все еще нет света.

Блокадный дневник Зои. Мысли об отъезде.

2-го января. - В институте собрание. Доклад Эйхфельда о Дне ударника и Презента об эвакуации. Так хочется вырваться из этого застоя, хочется жизни, движения, работы, что я уже становлюсь энтузиастом эвакуации. Начинаю думать о деталях экипировки в дорогу, начинаю готовиться к отъезду. Говорят, поедем 5-го/I.




Печально известный И.И.Презент, директор ВИРа, пропагандист марксизма, правая рука и "искусственный интеллект" Т. Д. Лысенко, в практической жизни очень помог нашей семье в трудные месяцы блокады и особенно с эвакуацией.

Невский проспект, январь 1942 г.

Эвакуация. Отъезд из Ленинграда.

Финляндский вокзал того времени.

Эвакуация сотрудников ВИРа из блокадного Ленинграда по льду Ладожского озера была назначена на 17 января 1942 г. Собрали вещи и на саночках повезли их к Финляндскому вокзалу. Люди завидовали отъезжающим, просили отдать свои карточки, "потому что вы уезжаете и всё равно они вам больше не понадобятся". Вечером на Финляндском вокзале долго ждали, но потом подали пригородный поезд с промерзшими вагонами. Ехали медленно, в в полной темноте, до станции Борисова Грива (58 км от Ленинграда и 10 км до Ладожского озера). В Борисовой Гриве всех отвели в какую-то хорошо натопленную большую избу, где ожидали грузовика. Поздно дали грузовик, погрузились и в полной темноте и при сильном ветре отправились по льду на другой берег залива Ладожского озера, к порту Кобона. Бомбежек не было, всё было тихо в эту ночь. Вдоль всего пути на некотором расстоянии друг от друга стояли часовые. Как потом выяснилось, часовых расставили, чтобы бороться с грабежами на этой ледяной дороге.



Маршрут эвакуации через Ладожское озеро.

Через Ладожское озеро.

Вот так январской ночью 42-го года Зоя, ее мама и Рита выехали в грузовике по льду Ладожского озера из замерзшего блокадного Ленинграда. Добрались до Кобоны на другом берегу, потом их перевезли в Жихарево (это за Мгой). Там уже сели в поезд для эвакуируемых блокадников, на котором месяца два ехали до Омска.

Поезд

Ехали в таком вагоне-теплушке. Не все перенесли этот длительный переезд, некоторые умерли в дороге. На станциях надо было выбегать, чтобы достать кипятку, какой-то еды. Никогде не было известно, как долго будет стоять поезд - то ли несколько минут, то ли много часов, и поэтому случалось, что отставали.

Вологда, Свердловск, Омск

Вологда. Вокзал.

Так, на железнодорожном вокзале в Вологде, отправившись за продуктами и за чем-то еще, от поезда отстала Зоя. Поезд тронулся, мама и Рита уехали. И только спустя месяц Зое удалось нагнать этот состав из теплушек. Она нашла его в Омске. На задвижной двери вагона, в котором ехали мама и Рита, болталась специально привязанная Ритина ленточка. Омск показался им неуютным. Холод, высокие деревянные заборы, за которыми скрывались местные неприветливые жители. Все с любопытством разлядывали "блокадников". Прошли через санпропускник. Где-то по дороге, когда ехали в грузовике, баграми с моста подцепили и стащили их мешок с одеждой - тогда это был распространенный вид воровства. Зоя была направлена в Омск, в Академию сельхознаук. Но почему-то там не задержалась. Через месяц, уже весной, все вместе отправились в Алма-Ату.



Омск. Старый вокзал, который они видели.

В Казахстан.

Когда они ехали поездом в Алма-Ату, была весна, и казахская степь была вся в цветущих маках. Где-то в дали промелькнула синяя полоска Аральского моря.

Каскелен.

Горы Алатау у Каскелена.

Приехав весной 1942 года в Казахстан, Зоя, ее мама и Рита поселились в местечке Каскелен, что в 23 км южнее Алма-Аты, у самого подножья Заилийского Алатау. Зоя стала определилась на работу на Опытной станции Казахского Института земледелия (КИЗ) "старшим научным сотрудником по каучуконосам", мама стала учительствовать в школе (была без каких-либо документов, но поверили на слово - это в те времена тотального недоверия к человеку...), а Рита с осени пошла в 9-й класс каскеленской школы. Они занимали одну комнату институтского дома. Из больших окон комнаты открывался чудесный вид на высокие синие горы. После каменного блокадного Ленинграда, двухмесячного переезда в теплушке и холодного Омска это показалось почти райским местом. Но и там нужно было вести постоянную борьбу за выживание. Огороды, без конца огороды, на этот раз среднеазиатские, с арычным поливом. Была сложная система арыков, воду давали по расписанию, и нужно было вставать ночью, чтобы открывать створку и пускать воду на свой огород. Зато удавалось вырастить многое, и часть урожая продавала на рынке.



Современный Каскелен.

Больница, тиф.

Рита, 1943 г.

Из дневника Риты: "12 августа 1942. Сегодня приехала из города [Алма-Аты]. Зоя заболела и я отвезла ее в больницу. Наверное, брюшной тиф или паратиф. Она очень изменилась и похудела за дни болезни. Только б поскорее всё это кончалось и благополучно".

Потом, почти всю жизнь, Зоя вспоминала, что когда она была в больнице с тифом, то никто ее ни разу не навестил, настолько все были заняты своими делами.





Мама Зои, Казахстан.

Алатау весной.

Весной Зоя совершала походы в горы, бродила там, собирала цветы. В Средней Азии весной на короткий период всё оживало, преображалось, становилось ярким.

Из письма Зои сестре Рите, 1946 год:

"И всё вспоминаю нашу жизнь в Казахстане. Нашу просторную комнату на втором этаже, и как мы ходили весной за тюльпанами"...

Ленинград, диссертация.

В ноябре 1943 г. освободили Житомир. Мама с Ритой уехали туда весной 1944, а Зоя еще осталась работать со своим кок-сагызом до мая 1945-го. Вернулась в Ленинград, в ВИР, а в июне 1946 г. на биофаке Ленинградского университета успешно защитила диссертацию.

Город Пушкин, ВИР, отъезд в Кишинев.

Зоя с сыном (в окне), Рита с сыном
(слева), соседка. У дома. 1950 г.

После возвращения из Казахстана и защиты кандидатской диссертации Зоя продолжила работу в ВИРе, поселилась в г.Пушкине. Вскоре туда же переехали сестра Рита и мама Зои. У Зои и Риты появились дети. Все вместе жили в деревянном доме для сотрудников ВИРа на Москвоском шоссе №33. Мама Зои работала учителем в школе, Рита поступила в Технологический институт.

В январе 1954 г. Зоя с маленьким сыном уехала в Кишинев. Там она стала работать в Ботаническом саду Молдавского филиала АН СССР, проработала 38 лет. Там же в 1978 году она защитила докторскую диссертацию.

Вокзал в Кишиневе, 50-е годы.

Наука.

Зоя защитила кандидатскую диссертацию вскоре после войны (июнь 1946), в ленинградском Всесоюзном институте растениеводства (ВИР). Ее темой был кок-сагыз. Сейчас мало кто знает об этом растении, а в то время это было, что называется, стратегическое сырье. Из него получали каучук для производства шин, а значит для военной промышленности. Не думаю, чтобы Зою очень увлекала эта тема, но диссертация получилась.

В 1954 году она оставила Всесоюзный институт растениеводства (ВИР) и переехала в Кишинев, столицу Молдавии. Республика решила создать собственный Ботанический сад. Молдавская Академия наук пригласила ее руководить лабораторией интродукции культурных растений. Кроме Зои, в Ботсаду оказались и другие ВИРовские сотрудницы, и вообще коллектив был, в основном, женский, так что злые языки даже окрестили его "Бабсад". Там она и проработала до пенсии (1988 г.).

В 1986-ом году местная газета "Штиинца" опубликовала статью о Зоиной научной деятельности. Вот, что там говорилось:


"Она одна из первых в стране в то время поставила вопрос о повышении качества томатов и взялась за создание сорта "Аурит" с увеличенным содержанием каротина (провитамина А). Его сахаристо-нежные плоды, цветом и формой напоминающие апельсины, завоевали не одну награду на многочисленных выставках.

З.В.Янушевич и ее сотрудниками были также выведены и предложены производству такие ценные кормовые культуры, как озимые, или византийские, овсы, новые сорта земляной груши - топинамбур, некоторые новые для Молдавии овощи - спаржа, ревень, несколько сортов капусты. Хороших результатов она добилась с ягодными культурами. Ныне в коллекции около трех тысяч образцов пищевых и кормовых растений, и она продолжает систематически пополняться. Результаты исследований обобщены в монографии "Новые сорта томатов", а также в книге "Дикорастущий виноград Молдавии".

Действительно, на томатных участках Ботсада можно было увидеть кусты с гроздьями помидорчиков, величиной с вишни, или с огромными полукилограммовыми плодами, необычайно сладкими. Что же до вышеупомянутого "Аурита", несмотря на все награды на выставках, внедрить его в производство толком так и не удалось. Консервативные сельские руководители не хотели высаживать этот сорт, считали, что из-за своего необычного цвета он не понравится покупателям. И хотя пробные продажи в магазине шли нарасхват, начальство всегда знало лучше.

В 70-е годы Зоя сошлась с археологами и стала заниматься палеоэтноботаникой. Эта деятельность стала Зоиной настоящей страстью. Вот как об этом пишется в статье:

"Не в ущерб основной работе, за счет свободного времени, в праздники и отпуск сидит Зоя Васильевна над камнями, осколками сосудов, одному только специалисту открывшими удивительные страницы истории нашего края. Она работала в Ленинграде - в Эрмитаже и Этнографическом музее, в археологических музеях Одессы, Киева, Москвы, Крыма. Палеоэтноботанмка в нашей стране еще только зарождалась, и учебников по ней никаких не было. По крупицам собирает ученый сведения о развитии культурных растений, их исторической географии, все более и более углубляясь в толщу веков и тысячелетий.

Первый свой доклад о находках древних пшениц на территории СССР З.В.Янушевич сделала более десяти лет назад в Кракове - на Международном симпозиуме по полеоэтноботанике. После Зои Васильевны слово попросил коренастый человек и под аплодисменты сказал всего несколько слов, прозвучавших для нее лучше всякой награды: "О таком докладе мечтал Николай Иванович Вавилов".

Так они и познакомились тогда - ученик Н.И.Вавилова, Ф.Х.Бахтеев и начинающий палеоэтноботаник З.В.Янушевич. В тот же день он взял с нее слово не бросать палеоэтноботанику. Впоследствии Ф.Х.Бахтеев был ответственным редактором монографии З.В.Янушевич "Культурные растения Юго-Запада СССР по палеоэтноботаническим исследованиям". Монография эта легла в основу докторской диссертации Зои Васильевны.

Автору удалось документально, на основе вещественных доказательств, - остатков зерен злаков - подтвердить правильность вавиловской теории центров, внеся вместе в тем немало существенных уточнений о границах древних земледельческих областей, их взаимосвязи и исторической последовательности. З.В.Янушевич определила место и время возникновения важнейших культурных растений, пути их миграции (...) Зоя Васильевна документально подтвердила и предположение Н.И.Вавилова о том, что зарождение земледелия связано с полбой - одним из трех видов пленчатых пшениц (...) Однако Зою Васильевну интересуют не только пшеница. В раскопках попадаются зернышки других культур: ячменя, ржи, проса, сорго, вики, косточки фруктовых деревьев - абрикоса, кизила, сливы. Много сюрпризов преподнесли виноградные косточки, найденные как на территории Молдавии, так и в Крыму, под Херсонесом.

Развалины древнегреческого храма в Херсонесе,
под Севастополем, Крым.

Одним из результатов раскопок близ нынешнего Севастополя является закладка, по предложению Зои Васильевны, экспериментальной виноградной плантации в точном соответствии с древнегреческой (...) Благодаря работам З.В Янушевич стало ясно, что в Восточной Европе земледелие зародилось одновременно с западноевропейским - в IV тысячелетии до нашей эры. Путь переселения растений в Восточную Европу шел через Балканы и Кавказ."

Зоя после защиты докторской диссертации.
Кишинев, 11 марта 1979 г.

Вся советская наука в основном двигалась энтузиазмом ученых, уж тем более археология, от которой не было прямой прибыли. Руководство понимало, что настоящим исследователи будут заниматься любимым делом в любых условиях "за счет свободного времени, в праздники и отпуск", как простодушно сказано в статье . В этом и сила и слабость советской науки, но это отдельная тема. Так и Зоя оплачивала из своих заработков все, что было можно и нужно для ее работы. В 1979 году она успешно защитила докторскую диссертацию по палеоэтноботанике. Одна из ее младших сотрудниц вспоминала, что "Зоя Васильевна всех увлекала своим горением, все делала с подлинной, искренней увлеченностью. Ее доклады - всегда живые, взволнованные, - приходили послушать и далекие от ботаники люди. Зоя Васильевна умела делать науку не только серьезно, но и красиво."

Ее приглашали на международные конференции или просто для встреч с коллегами как видного деятеля в своей области. Так она побывала в ГДР, Болгарии. Чехословакии, Польше. Были и приглашения из "дальнего" зарубежья, но туда ее не пускали. Отдел кадров за нее отказывался, ссылаясь на нездоровье, и даже не оповещая ее о приглашении. Очевидно ее сын, работавший в Ленинграде, не считался достаточно серьезным "заложником", чтобы выпустить мать за границу. Да и вообще быть дочерью репрессированного считалось в КГБ серьезным минусом даже и в поздние годы, несмотря на бумажку о реабилитации отца "за отсутствием состава..." Ведь в подробнейших анкетах для выезда в настоящую заграницу нужно было указывать, к примеру, где могилы родителей (помню, рассказывая кому-то об этом, Зоя с горечью заметила "Это пусть они мне скажут, где могила папы"). Но Зою, ее работу, знали в мире, и я помню, как она впервые приехала в Англию в 1987 году, и мы повезли ее в Лондонский университет на встречу с коллегой-археологом, с которым она была до того знакома только заочно. И я помню, как этот человек шел по коридору, заглядывал в аудитории и громко объявлял "Профессор Янушевич здесь!", "Приехала профессор Янушевич!"

Херсонес. Мозаика пола "Базилики в базилике".

Одна из научных статей З.В.Янушевич, написанной совместно с сотрудницей Херсонесского музея Галиной Николаенко, называется "Изображения плодов и растений на мозаиках Херсонеса".

"Отдельные участки мозачиных полов богаты изображениями птиц, рыб и других животных, но, кроме того, на некоторых из них изображены плоды и листья культурных растений. Часто они представлены в стилизованном виде, но бывают и вполне реалистичны. К последним относятся изображения на полах храма, именуемого "Базилика в базилике" 6-9 в.в. н.э. и на большом мозаичном полу "Загородного крестообразного храма" 12-го в. н.э."

В 1988 году Зоя вышла на пенсию и закончила свою трудовую деятельность в Ботаническом саду и Молдавской Академии Наук.

Молдавия. Ботанический сад.

Зоя и Рита в Ботсаду. Гладиолусы. 1956 г.

Зоя с племянником в Ботсаду. Желтые томаты. 1968 г.

"Павловцы"

Александра Васильевна, конец 60-х.

Александра Васильевна Бородулина (19.XI.1900-1982) и Вера Алексеевна Каубиш (16.VI.1907-1988) были нашими друзьями в течение почти полувека. Их просто называли "павловцами", т.к. жили они в г.Павловске, недалеко от нас, "пушкинцев". Зоя познакомилась с Александрой Васильевной в первые послевоенные годы, когда ездила в командировку на Станцию мелиорации в Болотной, что в километрах десяти от Новгорода. Они сразу подружились - и на всю жизнь. Александра Васильевна (родилась в 1900) была настоящим самородком, была воспитана в правильных и строгих сельских традициях, в вере в Бога, никогда не озлоблялась и не сердилась, не судачила, никому не "перемывала косточки", а стремилась видеть во всем хорошее и доброе. Она заранее не предполагала дурного, у нее был положительный настрой, и даже невозможно вспомнить, чтобы у нее когда-нибудь было "плохое настроение". В годы советского атеизма она исправно посещала церковь - в Покровке (это около Павловска), знала все церковные праздники, соблюдала посты. И куда бы она ни приезжала, везде сразу искала церковь. Уже позднее, в конце 70-х, мы подарили ей транзисторный приемник, и она могла слушать церковные службы, передававшиеся русским отделом Би-Би-Си. Благодаря ей и мы как-то приобщались к церкви, узнавали многое, что в нашей семье отсутствовало. Александра Васильевна знала много пословиц, поговорок и присказок. Впоследствии, Зоя решила записывать за ней пословицы и поговорки, и осталась тетрадка с ними. Еще в далекие послевоенные годы она сошлась с Верой Алексеевной Каубиш (родилась в 1907), тогда молодым врачом, работала у нее домработницей. Но так и осталась при ней на всю жизнь, так и прожила всю жизнь в ее однокомнатной квартире, никогда не имея своей. Александра Васильевна никогда ничем не болела и ушла из жизни в 1982 году, в общем, от старости. Повторяла часто: "живу лишнее, за того парня". Просила похоронить ее в деревне Подберезье Новогородской области, потому что там она родилась, там прошло ее детство и юность. Это и было исполнено. Вера Алексеевна умерла в 1988 году.

Вера Алексеевна Каубиш. 70-е годы. Павловск, на балконе.


Из пословиц от Александры Васильевны:

"Доволен малым - у Бога не забыт".





Письмо Зое от Александры Васильевны от 23 ноября 1975 г.:
Дорогая и уважаемая моя Зоя Васильевна! Ясный мой денечек, как Вы обрадовали меня своими подарками, только Вам это понятно, до чего я рада была всему – и платок, и ковер, который висит и напоминает мне о прошлом - теплую солнечную Молдавию, где были самые приятные дни моей жизни среди умных порядочных людей. А как хорошо написано, целая поэма! Как всё Вы сохранили в памяти, и я ушла в прошлое приятное, хотя и трудное время. Как я благодарна Вам, моя ненаглядная, как мне всё это дорого… я так и представляю нашу встречу и как хорошо, что я Вас встретила и Вы осветили мой жизненный путь… Именины мои прошли хорошо, были гости, поздравления, Жоржик и Женя были, подарили мне цветы, радиоприёмник, я была очень довольна, что они пришли. Риточка принесла цветы и чудесный халатик, Мария Иосифовна цветы, духи. Милица Васильевна - безрукавку теплую, связала сама. Сергей Каллистратович принес шампанское, и вот начался «пир», весело было… Теперь надо ждать 19 декабря, Николин день, и у нас опять встретимся в этот великий праздник… Будем надеяться, что и Вы к нам приедете, моя дорогая и любимая, очень хотелось бы с Вами повидаться. Крепко целую Вас, будьте здоровы, берегите себя, радость моя. Александра Васильевна (это было 75-летие А.В.).

Фото А.В.Бородулиной - здесь.
Видео Александры Васильевны Бородулиной и Веры Алексеевны Каубиш -
здесь и здесь

Зоина хатка

В 1973 году Зоя купила в Свиридовке хатку. Вернее, половину хатки. Жить у родственников было тесно, к тому же она начинала работать над докторской диссертацией. Хатка была совсем близко от главной дороги - шляха, но в то же время на окраине села. Дальше, на склоне, был сад, переходивший в лес. Поначалу, пока всё не заросло, с возвышенности, на которой был дом, открывался чудесный вид на дальние леса и холмы. Постепенно хатку стали обустраивать. Внутри расставили украинские "глечики" (горшки), развесили старинные полотенца. Зоя стала часто приезжать сюда - ранней весной, а иногда оставалась там до поздней осени.

Хата была построена в 1911 г. Как и все украинские хаты, ее надо было каждый год обмазывать глиной и обкладывать камышом. Так и делали. Но позднее, в 1992 году, хату обложили кирпичом. Вид, конечно, получился "не тот", но другого выхода не было. Уже всё стало разваливаться.

Эту березу Зоя посадила, когда купила дом. Сейчас она высоченная.

Зоя в Свиридовке.

Свиридовка. Сула. Купальня.
20 июня 1986 г. «Что было? – с утра, а оно у меня началось в 7 часов, наносила воды, выпила чаю и помчалась на Сулу. Боже, какая это красота! Ведь цветет липа, окошено сено, а кое-где еще цветут ромашки и всякие другие цветы, и птицы, птицы заливаются. Даже еще и соловей поёт. Ни души нигде, Сула немного обмелела, но вода как зеркало и вся настояна на аромате трав. Конечно, я искупалась и поплавала и выстирала всё с себя, в чем ехала, и даже голову вымыла. Потом сидела в тени под грушей, пока всё сохло, и думала, что лучшего луга, дачи, природного места нет на свете. /…/ В общем, тебе [Рите] привет от голубых стрекоз, диких уточек (летали и плавали), ароматных трав, луга и нашей груши. Даже ямка от костра существует. Марго, где ты? Всё это ни с чем несравнимо…»



30 апреля 1988 г. «Здесь по-прежнему холод, северный ветер, плюс 4. А бедные деревья по инерции расцветают… Вчера был голос кукушки в глубине леса. Синева пролесок удивительна, откуда она? Видеть их и есть великое благо».



Свиридовка. Весна.









Письма Зои Янушевич Рите из Свиридовки, октябрь - ноябрь 1983 г.
Письма Зои Янушевич Рите из Свиридовки, апрель - май 1986 г.

Маруся Вовк

Маруся нарядилась.

В 1973 году купили мы половину старого дома в переулочке над яром. Двадцать лет с того времени незаметно пролетели... Когда-то этот дом в селе считался богатым и завидным. Крыша железная, окна большие. По три комнаты с каждой стороны с отдельным входом: для себя и для дачников. Но дом этот когда-то богатых людей, «кулацкий», был с земляным полом и без фундамента. Ко времени нашей покупки сильно покосился, осел, и был уже ветхий. Переулочек, в котором он стоит, короткий, но заканчивается чудесным видом на яры, поросшие лесом, и синие дали за Сулой. Эта синева запомнилась мне с детства. Она-то и привлекла купить.
Во второй половине дома жила одинокая женщина. В 1973 году она была уже пенсионеркой, но еще крепкой, работоспособной. Обрабатывала сама свой огород. Сколько в нем было соток, составляло ее тайну. Выращивала картофель, кукурузу, подсолнухи и разные овощи, держала курочек и поросенка. Ее живность во главе с нею и поедала за год все выращенное. Продажей она не занималась (в селе у всех все свое), лишь когда колола поросенка, то часть его у нее раскупали люди.
Внешне Маруся - типичная украинка со следами былой красоты: черные брови, карие глаза, смуглая, загорелая. Но ноги были кривые, колесом, и ходила она согнувшись в пояснице. Когда мы знакомились, отрекомендовалась: "Ишак колгоспу, тридцять лiт робила як сукина дочка на благо народа за палычкы. Хочу довше пожыть, щоб тi 28 рублiв потягты з державы". Она была звеньевой после войны. "Всi поля тут обпашила, а ноги крывi, бо носыла мiшки з зерном по трапу на элеватор (хлебосдача). Хто на менi тiльки не iздив! Звiсно, на селi жiнку не обiдыть лише той, хто вже з воза не злiзе. Дав менi голова дiлянку - самi грудки, уже и кров з пальцiв пiшла, а треба полоть. Вiн менi: вiдстаеш, хотiлы тебе у патрет, а тепер не заведем" - значит, на доску почета. "А я йому - ты краще свою жiнку заведы, вона в тебе все життя пiд боком сыдiла, та зза ворiт выглядала. Розсердывся, пiщов. Люды пытают - з кiм лаявся, чi не з Вовчихою (ее прозвище)? - та з нею, а з кым же?"

У Маруси один сын, живет на Урале. Служил в армии, там женился, там и остался. Жена его русская, городская, общий язык с Марусей не находят. "Невiстка - чужа кiстка", она часто повторяет. Есть и внуки, но и с ними нет контакта - родились и росли без нее. Они ее навещают раз в несколько лет. Писем почти не пишут. Иногда Маруся приходит в отчаяние: "Я же тою бумажкою год живу." Не выдержала - ездила к ним сама, пожила, не понравилось, вернулась. "Приiхала жовта, як смерть, люди лякались. А саме страшне менi було Москву переiхать. Людей, як мошкары весною у лiсi, в метро впала, мене лают и нiхто не пiднiме, бо всi спiшать."
Муж умер давно, еще до войны. Пил и бил, и о нем она вспоминать не любит. Ее сватали не раз или просто искали контакта с нею. "Встаю рано, а кругом хаты шапкы валяются. Якого чорта? Це шукають, щоб спользовать природу." На серьезное же сватовство (было и такое) ответила: "Як не було на молоцi, то на сыворотцi вже не буде." Отказала. Рассуждает: "Любов це ж брехня. От Гапка (ее подруга) прыважуе мужикiв горiлкою. Пiдлiзе пiд чужу лiсу и гукае: Иване, Иване! Iди сюды до мене, ось у мене пляшка есть. Хiба це любов? Це ж все брехня."
Рассказывает о жизни своей, когда работала в колхозе: "встаю рано, топлю пiч, дою корову, варю iсты и бiжу на бригаду аж на Ведмедку сiм верст пiшкаю Нас тодi не возылы як тепер жiнок на машинi. Раз не встыгла выгнать корову в череду, проспала. Бiжу в самiй сорочцi, розпатлана, дубцем пiдганяю, а тут велосипедыст шляхом, та на нього и налетiлы разом з коровою. Упав, а тоди ну мене быты."
"Вдень на обiд прибiгаю до дому, нагодую хозяйство и знов на Ведмедку до вечора. Бувало так утомлюся, що плачу и крычу: деж той вовк, хочь бы мене розiрвав! А жiнки кажут, тобi добре, лiс бiля хаты, можна там кричать и плакать, а нам у селi нема де, сусiди почують. Воны ж усе бачать."
Рассуждает, как теперь стало хорошо жить: налогов нет и пенсию домой приносят. "А то було налог накладуть на все, на свиню и на курку и на дерево в садку. Прынесли менi платыть аж 18 тысяч, а в мене и рубля нiколы немае, я ж тодi ще й сына в технiкумi у Глынському вчила. Щож робыть? Повела свыню в Лохвицю продавать. Прыйомщык поки важыв на вiсах, свыня вырвалась и втекла. Я його лаю, а вiн мене, крычимо одын на одного. Тодi вiн каже: зразу выднi, яка хозяйка, така и свыня. А зараз я сама собi тут на волi, як царыця, на роботу не женуть, та ще й грошi додому прыносять и хлiб у лавцi есть, чого ж не жыть."
"Мене люды пытают, чi не боiшься сама жыть коло лiсу? А чого ж менi боятыся, у мене добра в скрынi небагато, нiчого й лiзты. А переляк такы бував, та й не раз. Це давно було: заколола кабана зiмою, та й повiсыла мьясо на горыщи (на чердаке), колы в ночи чую хтось там ходыть. Засвiтыла каганчика, взяла топор, тай полiзла туды по драбынi. Дывлюсь, а там кiт здоровенный такый чорный, поскидав те мьясо, та на мене зеленымы очыма тiльки зырк, зырк, як нечыста сыла.
А ще таке було: хтось бiля дверей у ночи все возыться, тай возыться, хоче одчиныть. Пытаю, хто там, мовчыть. Тодi я у вiкно поза хатою вылiзла и бiгом до свекрухы. розбудыла. Вона взяла цiпок (палку) и пiшла зi мною. Дивимось, а воно вже спить пiд дверима. А тож пьяний мужик, не впiзнав хату. Свекруха у мене дуже строга була, "миколаiвська". Чоловика у неi, мого свекра, в 37 роцi чорна машина забрала. Семеро мылих дiтей тодi у неi було, дуже робыла и усiх сама в люды повыводыла. А мене не любыла. Я ж сирота, без матерi росла, дуже бiдна, ще й комунарка. У нас тут у 28 роци комуна була у будынку и в садибi Терешкевича. Два моiх старших браты пiшли туды робыть и мене з собою взяли. Поставылы мене на кухню. Дуже трудно було, на 70 душ щодня наварыть. Всi iлы за одным столом и все теж саме: борщ та картоплю. Побычыв мене приiзжый военный (командыр) з Киiва (мабуть я йому понравилась). Прислав менi листа и пише: "Не журысь, Маруся, скоро я приiду и заберу тебе з цього iга". А я ж неграмотна, нiчого йому не вiдповiла и зосталась у комунi. А тут и голод пiдкотывся в 33 роци. Приходять жiнки до кухнi, опухшi, плачуть: дай шматочок хлiба, чi лушпыння вiд картоплi. Вынесу, а сама боюся, начальство побачить и мене проженуть. Коли передалы з нашого села рiдного (Жабки): iдить рятуйте, ваш батько з голоду пропадае. Що робить? Дiстали браты пiв мiшка квасолi (може де вкралы) и кажуть, несы ты, Марусю, бо нас швидше побачать. Йшла вночi, верстов з дванадцять буде. А батька вже лежить на лавi, не встае, опухшый. Не помогла йому та квасоля, помер. Скоро комуну нашу закрылы, пiшла робыть у колгосп. У вiйну осталась сама з малою дитиною. Чоловiк помер перед вiйною - десь спав на вирому, застудив легенi. Мене вiн не дуже жалiв, а дитину и зовсiм нiяк. Правду кажуть: "Батьковi так жалко дитины як воловi теляти", так и у нас було. У вiйну братiв нiмцi повбивали, а я жива осталась. Страху натерпiлась, в лiсi ховалась, та над сыротою Бог трясе калытою, мене одну пожалiв.
Надi мною в селi смiються "клишонога", це що я тепер так хожу, а себе воны не бачать. Он Ясериха як iде, так ж... коло магазина, а голова на Ведмедцi. А ще кажуть, що у мене землi багато, так то ж яр та лiс, а бiля хати вiльно, це правда. А що ж гарно як у Марфи двiр: собака ляже, а хвiст на чужому." Заключение Маруси: "Не селi вдову не обiдить лише той, хто з воза не злiзе. Все роблять за пляшку. За пляшку все, за неi мужики тебе зi дня моря витягнуть. А без пляшки мужику робить як свекру пелюшки прать."

Марусины цветы.

Маруся иногда наводит критику на колхозное начальство. "Оцi люди, що получили вищу освiту, вони як дурнi. Прийшов голова на бригаду, став до тракториста задом, розмовляе, лается... Ти як получив освiту, так и мене дурну неграмотну щодня учи своiм примiром и як розмовлять треба до людини, а то задом. Мабуть вони як учились, так трохи умом тронулись." О теперешнем местном начальстве говорит: "нащо ж iм тепер брати землю та самим хазяйнувати? Такий клопiт! Iм и так все з колгоспу як з рукава сиплеться. Звисно, як чужа воша не полазить, то в хазяйствi нiчого не буде. Та ще и задаються: всяка гнида задом кида. А совести у них, як у кота посту."
Любит рассуждать Маруся и на поитические темы: "Ленини бачить калюжа, вiн у ботиничках взяв и легенько обiйшов (НЭП). А Сталiн у чоботях прямо в баюру полiз и нас всiх за собою потягнув. А як вiйна почалась, та нiмцi полiзли валом, то Сталiн до Рузвельта, та до Черчiля - О рятуйтечко! О рятуйтечко! У нас же нiчого немае! Самi моряки у майках повиходили проти танкiв! Йому ж людей нiколи не було жалко, а тут за себе злякався."
Пришла в магазин, а ей говорят: ось и стара придибала. Отвечает: щож що стара, в моiх годах люди ще державою керують. Ей говорят: "ось куди вона тулится - до Брежнева! Отвечает: так я ж до нього не по разуму тулюся, а по годам". Об Афганистане: "Ми за мир! Ми за мир! А тоди хоп! Ви нашi!"
Постоянно наводила критику и на меня, свою ближайшую соседку. "Зоя займается бумажною волокiтою, коли не зайдеш вона все щось пише и побалакати iй нiколи". Но и радовалась Маруся, когда весною я появлялась в хате. "Менi так гарно на душi, як оце бывало молодою парубок до тебе зайде, чi обiзветься". Приходилось жертвовать временем и терпеливо выслушивать ее рассказы о жизни, о том, как провела она длинную зиму в одиночестве, холоде. Но на всякую критику в ее адрес отвечала: "це менi як вiтер поза хатою," то есть в споры не вступала, но иной раз отвечала метким словом. "Ваша тьотя Сеня прожила у Усенкiв, як собака на перелазi (у свекрови после гибели мужа на фронте). Як у своему ротi лiсу не переплетеш, так нiщо тобi не допоможе (по поводу сплетен в селе). В городи ви снiдаете як Сiрко на омет* (по поводу ее посылок сыну в Ижевск). И еще много в таком роде выдавала Маруся.

В последние годы, увы, память у Маруси начала изменять ей. Она стала многое забывать, путать. Часто говорит совсем несуразные вещи. Но в большинстве все же эта несуразица касалась ее сына. Только его. Утром захожу к ней (летом), она спит на твердой печке. Почему же не спите на кровати мягкой внизу? "А сын вночi прыходыв и там спав". Не открывает банку с маслом, давно присланную. Почему не едите? "А сын прийде голодный, де я йому масла вiзьму?" Но сын же ваш далеко, в Ижевске, и если приедет, то и масло привезет. "А я сама до його вчора ходила. Шла далеченько, а таки дойшла и побувала у нього. Сыдыть на печi и двое дiток у нього."

Левая половина дома - Марусина. 1974 г.

Вот такие думы у нее все время были. Ведь в одиночестве длинные зимние и осенние ночи, вокруг никого, рядом лес и яр, тьма, холод и полуголодная жизнь. Перестала топить и совсем ничего не варит себе в последний 1990-й год. Такое опущение могло бы и не наступить так сразу, ведь есть соседи (Василь, Будки через дорогу). Они и помогали ей. Василь зимой носил хлеб из магазина, воду от колонки, расчищал снег. Будки заносили молоко и еду, если что-то пекли. Но ее характер прервал все эти добрые отношения. Что-то им сказала обидное, в чем-то обвинила, и люди не стали ей помогать, заходить. Уж на что - поминки. У Будков [соседи] их справляли очень пышно по умершей их старенькой бабушке Марийке (Коваленко). Там готовили, было много гостей. Они намекнули Татьяне (хозяйке) - надо бы что-то отнести Марусе. Не прореагировали, не отнесли.
Но несмотря на такую потерю памяти, крестьянский инстинкт все же как-то срабатывал, и Маруся весною 1990-го года завела квочку, посадила ее в сенцах на яйца. Цыплята выводились не дружно, по одному в неделю (видимо, такие были яйца), и мы с сестрою забирали этих первых маленьких цыплят и выхаживали их. Один родился с уродливой лапкой - без пальцев. По этому поводу Маруся сказала: це Мария Коваленкова його чимсь стукнула нарошне (!??). Но все же 10 крепких цыплят выросли и бегали вокруг дома, всегда очень голодные, т.к. жили, в основном, на подножном корме, паслись. Среди них был и с лапкой без пальцев, но такой же проворный и крепкий, как и все. Порадовалась я за него, написала Риточке о ее питомце. И, увы, через день он исчез и с ним еще два. Лисица, видимо, утащила в лес. Но семь оставшихся бегали до самого нашего отъезда - 5 сентября. Среди них были петушки и уже пели первыми, еще надтреснутыми голосами.

Зоя с Марусей во дворе. 70-е годы.

Летом я старалась Марусю подкармливать. Три курицы неслись у нее на чердаке, и Василь по моей просьбе периодически снимал оттуда десятка два яиц. Курки же там весело кудахтали, извещали мир о своих достижениях. Каждое утро я носила Марусе сладкий чай и два теплых, сваренных всмятку яйца, чем-либо намазывала хлеб. Днем и вечером носила суп или борщ, картошку, т.е. что-нибудь из того, что варила себе. Маруся охотно ела, сидя на досочках, на солнышке во дворе. А еще покупала ей мед и колбасу, булки в магазине. И к концу лета она немножко поправилась, повеселела, меньше стала заговариваться. Иной раз рассуждала почти как и раньше. Незадолго до нашего отъезда наконец-то приехал сын с женою (Любой). Она убрала, побелила, и они уже сами за Марусей ухаживали, готовили, а Маруся безучастно сидела на солнышке. Осенью она вновь осталась одна, и нам писала наша родственница Надя, что Маруся совсем плоха. Не топит и не варит. Последнее письмо было от той же Нади - перед Новым годом приехал сын с невесткой и увезли Марусю к себе в Ижевск.
"Невiстка - чужа кiстка". Так говорила всегда Маруся. И еще "Нащо вiн поiхав на той Сивiр, це все через неi, через ту невiстку." Ее она не любила, и по-видимому это было взаимно, так как характер у Маруси действительно был трудный. Ее надо было понимать. Кроме того, она привыкла быть хозяйкой в доме, как бы ни было трудно, но никто ею не командовал, ни к кому она не приспосабливалась. Жила вольно. И когда вышла на пенсию, то еще работала много - у себя в огороде, держала кур, поросенка. Все у нее было просто, по-крестьянски, но и умело. Помню, в жаркий августовский день звала ее на реку. "Хiба ж можна? Оттакий день золотый! Буду квасолю молотыть". И вечером сухая белая фасолька лежала на простилке во дворе. (Потом ее в посылку и сыну в Ижевск). Так же она посылала ему и подсолнухи, яички, и денег для него из своих сначала очень скудных пенсий (12 р. - 28 р.) клала ему в карман при его приездах.


Марусин двор.


Маруся еще долго прожила в Ижевске, в семье своего сына, и умерла где-то в году 2000-м. Одна наша знакомая ездила в Ижевск и заезжала к ним. Сын, уже на пенсии, сказал, что больше приезжать в Свиридовку не сможет и что судьба хаты его не интересует. Сейчас половина дома, в которой жила Маруся, разрушается. Окна и двери заколочены, но позади хаты образовалась большой разлом, через который лазят люди. Правда, взять там совершенно нечего. В хате хлам и мусор, по полу разбросаны бумажки и тряпки. На стене так и висит обычная для сельского дома деревянная рамка с фотографиями родственников и близких людей. Еще другие фотографии, которые мы ей когда-то присылали, разбросаны по полу. Стол. Табуретка. Остановившиеся ходики. Сейчас там зима, тьма непроглядная, и через разлом в стене в хату задувает снег.

Личная жизнь.

Давид Тер-Аванесян. 40-е годы.

Зоя познакомилась с моим будущим отцом перед войной. Он уже работал во Всесоюзном институте растениеводства (ВИР), куда она только что поступила в аспирантуру. Его звали Давид, и он был армянин. Тогда институтом еще руководил Николай Вавилов, вскоре арестованный и замученный в советской тюрьме. Мой отец был одним из его учеников.

Много лет спустя одна из подруг Зои мне рассказывала, как она была свидетельницей первой встречи моего отца и Зои. Она произошла в библиотеке ВИРа. Зоя пришла туда за книжками, "такая хорошенькая в пушистой шапочке, и я заметила, как он сразу на нее уставился", - вспоминала приятельница. У Давида уже тогда и до конца его дней была репутация донжуана, очевидно вполне заслуженная.

Их отношения продолжались довольно долго. Будучи комиссован по состоянию здоровья (кажется, еще в ранней молодости он от болезни потерял легкое, во всяком случае, одно плечо у него было заметно ниже другого), во время войны он приезжал в Казахстан, где Зоя жила и работала после эвакуации из блокадного Ленинграда.

Вот запись 1942-го года в дневнике сестры Риты, который она вела в Казахстане: " Зоя с Давидом уехала в город. Очень интересный этот Давид. Сразу повеяло чем-то новым и свежим. Вот если б Зоя за него замуж вышла. Желаю ей этого от всей души...
...Зоя получила письмо от Давида. Как будто у них всё благополучно. Письмо начинается «Зоичка, родная!», кончается «целую, твой Давид». Может, всё будет хорошо."

Но "хорошо" не получилось. В конце концов он женился на другой почти в то же время, как родился я в 1948 году. Теперь уже никто не может сказать, почему так произошло. Отношения двух людей всегда тайна, порой непонятная и им самим. Уже во взрослом возрасте я слышал разные версии и слухи, но не стану их повторять, чтобы никого не обидеть. Под конец жизни Давид признался нашей общей приятельнице, что жалеет, что не женился на Зое, но я думаю, что это было скорее сожаление об ушедшей молодости, обычная ностальгия на склоне лет.
Зоя Янушевич. 40-е годы.

Когда я был подростком, я помню, что у Зои были поклонники с весьма серьезными намерениями - иначе зачем бы они приносили торты ее маме, моей бабушке, и даже навещали ее в больнице! - но Зоя замуж так никогда и не вышла. Я думаю, что она всю жизнь любила Давида, и с годами это стало некой данностью, от которой нельзя было отступиться и которой нельзя было изменить.

Давид умер от инсульта в мае 1979 года. От Зои это долго скрывали, Я тогда жил и работал в Ленинграде, но моя приятельница, которая иногда навещала Зою, как-то проговорилась, и Зоя упала в обморок, пришлось вызывать "скорую".

И еще. Когда я уезжал в Ленинград учиться в институте в 1967 году, я решил забрать кое-какие книжки. Среди них была "Французская поэзия в русских переводах". Помню, мама огорчилась, увидев, что я снимаю в полки эту книгу. Потом попросила ее у меня и ушла в другую комнату. Я увидел, что она переписывает какое-то стихотворение. Позже я подсмотрел, какое. Это было "Загробное кокетство" Теофиля Готье в переводе Николая Гумилева. Вот оно.

"Когда умру я, пусть положат,
Пока не заколочен гроб,
Слегка румян на бледность кожи,
Белил на шею и на лоб.

Хочу, чтоб и в сырой постели,
Как в день, когда он был со мной,
Приветно щеки розовели,
Дразнила мушка над губой.

Страшны мне савана объятья.
Пожалуйста, пусть облачат
Меня в муслиновое платье,
Тринадцати воланов ряд.

Я в нем была в тот день блаженный,
Когда он подарил мне взор
С улыбкой светлой, и священный
Наряд я прятала с тех пор.

Не надо желтых иммортелей,
Ни тканей траурных, ни свеч,
Лишь на подушку от постели,
Всю в кружевах, хочу я лечь.

В глухих ночах она видала
Два упоенные лица,
И в темноте гондол считала
Лобзанья наши без конца.

И в руки, сложенные кротко,
Такие бледные, без сил,
Опаловые дайте четки,
Что Папа в Риме освятил.

И там, где нет надежд, ликуя,
Я буду их перебирать,
По ним, как Ave, поцелуи
Бывало он любил считать."

(Боже мой! Несколько лет назад наши итальянские друзья подарили маме четки, освященные Папой Римским, и я, совсем не думая об этом стихотворении, дал их маме в руки в последний путь.)