Зоя родилась, 1916 г.

Здесь находится гостевая книга блога Зои Янушевич.

Зоя родилась 18 апреля 1916 года /по старому стилю - 5 апреля/ в селе Новая Гребля Роменского района - теперь Сумской области.

Наталия Васильевна и Василий Ипполитович Янушевич, ее муж, отец Зои. Новая Гребля, 1915 год.

Мама Зои и наша бабушка Наталия Васильевна Соколовская /Янушевич/ на фоне школы в Новой Гребле, директором которой она была. 1915 год.

Родители Зои

Зоины родители в молодости, 1911-13 гг.


Наш дедушка и отец Зои, Василий Ипполитович Янушевич, родился в 1885 г. в местечке Степань Волынской губернии Ровенского уезда. Почему в Степани - этого уже не узнать. Но вся семья и многочисленная родня проживала в Житомире, это был их город. Василий Ипполитович учился в Киевском университете на историческом и юридическом факультетах. Когда это было возможно, подрабатовал репетиторством, в частности, в Полтавской губернии, в местах неподалеку от уездного городка Лохвицы - в Свиридовке, Голинке. Он был знаком со свиридовскими помещиками Терешкевичем и Дорогокуплей, потому там и оказался. Как раз в тех прекрасных местах он и встретился со своей будущей супругой Наталией Васильевной Соколовской, учительницей, которая в то время заведовала школой в селе Новая Гребля. В 1915 году они обвенчались в свиридовской церкви, а 5 апреля 1916 г. у них родилась дочь Зоя. Страшный ХХ век уже начался, но там еще на какое-то время задержалось спокойствие. Василий Ипполитович был призван офицером на фронт I мировой войны, воевал в Румынии, Бессарабии. Советская власть дала маленькую отсрочку Украине, и до 1919 года там продолжалась еще нормальная жизнь. Но с появлением большевиков молодая семья оказалась в опасности. Наталию Васильевну "судили" трибуналом уборщицы новогребельской школы, а Василия Ипполитовича много раз арестовывали красные за то, что он был офицером царской армии. Однажды даже везли на расстрел, но ему удалось бежать из поезда и пробраться к своим в Свиридовку. Позднее он с товарищем /Дорогокуплей/ отправился в Одессу, хотел эмигрировать. Но в Одессе товарищ умер от тифа, что-то не получилось, и он вернулся в Свиридовку. Тем временем второй ребенок - мальчик, Дима, умер от менингита. Из-за постоянных преследований в конце концов решили уехать из Свиридовки - сначала в Лохвицу, потом, в 1923 г., в Житомир.

В Житомире Василий Ипполитович занимался адвокатской деятельностью, работал юрисконсультом. Относительно благополучный период наступил с приходом НЭПа. Семья переехала в г. Овруч Житомирской области, там снимали дом. В Овруче в 1926 г. родилась вторая дочь, Риточка. Адвокатская деятельность приносила немалый доход, и в семье был достаток, Наталия Васильевна не работала. В доме было много книг, художественных альбомов, нот, купили пианино... У детей были учителя музыки и иностранного языка. В Овруче в то время было еще общество приличных и образованных людей, так что родители часто выходили в гости и принимали гостей у себя.

Из опубликованного списка:

Янушевич Василий Ипполитович, р. 1885 в м. Степань Ровенского у. Прапорщик. 1918 в гетманской армии. Взят в плен. С 1922 на особом учете в Лохвицком ГПУ. /800/

Наступали тяжелые времена. В 1930 г. вернулись в Житомир, стали снимать полдома на ул. Гоголевская №35. Василий Ипполитович продолжал свою адвокатскую деятельность, часто выезжая в районы Житомирской области. В 1933 году, во время голода на Украине, пришлось продать в торгсин все имевшиеся драгоценности. Выживали благодаря огородам, кроликам, и всё это еще приходилось охранять по ночам с ружьем. Жизнь стала скудной и опасной. Но самое страшное было еще впереди. В 1937 году в Житомире шли повальные аресты, в некоторых учреждениях вообще не оставалось работающих, а те, что оставались, обезумевшие, ожидали ареста каждую ночь. Так поздней осенью 37-го энкаведешники пришли и за Василием Ипполитовичем. Его не оказалось дома, он был по делам в области. За ним туда помчались, чтобы скорее вызвать. Он вернулся и тотчас же направился в НКВД, сказав, что "ни в чем не виноват" и что это должно быть "недоразумение". Больше он оттуда не вернулся.

В 1956 году по запросу Наталии Васильевны из Житомира пришел конверт со справочкой:

"Дело по обвинению гр. Янушевича Василия Ипполитовича... пересмотрено... решение от 28 ноября 1937 г. отменено и дело прекращено за недоказанностью состава преступления".

Раннее детство.

Первое, что сохранила память, - поздняя осень, черные поля и стаи галок и ворон. Мы едем на бричке – папа, мама и маленький брат Димочка. Они сидят втроем, Дима между ними, а я напротив. Меня мучит ревность – почему он с ними, а я отдельно. Затем мы живем у маминой тетушки лохвицкой, очень строгой, бездетной, она не разрешает нам играть в прятки. Папы с нами нет, а мама часто плачет. Это был 1919 год. Отец уехал с армией Деникина. Запомнила наше возвращение без него уже зимою.
Мама не выдержала, мы ушли от тетушки и ночевали у маминой сестры Тоси, которая училась тогда в художественной школе и жила в малюсенькой комнате. Спали все на одной кровати. Дома (в деревне) бросаюсь на шею другой своей самой молодой тетушки Сенички. Она топит печку (грубку) сидя на полу: «Какая Сеничка хорошенькая!» Это я соскучилась. Говорят, в доме стоит какой-то штаб – красные.
Следующую картину вырывает память (видимо, 1920 год): весна, Дима умер от менингита. Он на столе в большой комнате, вокруг букеты сирени. А я с балкона вижу, как папу по шляху ведет к дому солдат с ружьем. Из комнаты мамин крик: «Отдайте мне Димочку!» Он повторяется несколько раз. Потом узнала – отец доехал на своей бричке далеко на юг [в Одессу], но его спутник, помещик Дорогокупля, в пути заболел тифом и умер, отец же возвратился домой. Его сразу же арестовали и заключили в тюрьму в Полтаве, но на похороны отпустили с конвойным (и такое бывало!).
Затем помню – мы с мамой вдвоем в комнате. Вечер, тусклый свет каганчика, ставни открыты. Вдруг одна из них тихо отворяется и за окном отец прикладывает палец к губам. Он бежал из тюрьмы в Полтаве, ночевал на чердаке и следующей ночью ушел. Его провожали мамины сестры Варя и Тося полями и лесами. После этого долго его не видим, а я всё говорю маме по вечерам: «Сидим, сидим и вдруг папочка!» Потом он иногда рассказывал – за ним гонялись, как борзые за зайцем, пешком уходил в Киев и Житомир (там жили его мать, братья и сестры), возвращался по обстоятельствам – менялись власти и банды, и все его преследовали – «офицер» было страшное слово. Не раз водили на расстрел, но чудом спасался.
Следующая весна, еще очень ранняя. На улице (на шляху) у плетней на соломе лежат семьи голодающих, больные и умирающие. Мама, учительница в школе, заставила местных жителей, и бабушку в том числе, варить им еду и кормить. Кроме того, пустила их жить в школу и в наш дом. Вскоре мы все заболели тифом. Помню, ночь, горит каганчик. Я лежу на кровати рядом с мамой, она бредит. Кто-то из сестер в соседней комнате тоже бредит. За всеми ухаживает бабушка и тётя Тося, та, что училась в Лохвице. Когда я поднялась с постели, весна была в разгаре. В большой комнате, на том же столе, что и Дима, лежала Тося, и вокруг опять сирень. Она ухаживала за всеми до последних сил, скрывая, что тоже больна, и сердце не выдержало. Было ей 17 лет. Мама поборола болезнь, но после нее года два страдала сердцем, ходила с трудом. Я же перенесла всё очень легко, но следующей весною умудрилась перенести еще и брюшной тиф (первый был сыпной).

Из письма Зои от 24 февраля 1997 г. "У меня в памяти мои первые детские впечатления. Особенно о том, как папу вел конвоир из Полтавской тюрьмы на похороны Димы. Даже в те страшные годы было какое-то снисхождение к людям. Под конвоем, но папу всё же отпустили на похороны. А за что он был в тюрьме? Тоже знаю, чья это была "забота". Димочка болел долго и конец наступил не внезапно. О нем потом всё вспоминали и Варя, и Галя, и Сеня, и, конечно же, бабушка. Мама, когда мы жили в Кишиневе, говорила, что теперь его бы вылечили. Но такая тогда была судьба. Это была весна 1920 года".

Мои игрушки.

Все были самодельные. Работала фантазия. Лес делался из принесенного зимою в комнату топлива. Мелкие веточки хвороста я вставляла в щели между половицами. В моем лесу ходили животные и люди, вырезанные из тетрадных обложек. Летом же главными действующими лицами были цветы. Они танцевали на балах, пели, переживали разные истории. Природа вокруг была очень пышной. Первыми весною появлялись синие пролески. Они покрывали сплошными потоками склоны в еще голых ярах-перелесках. Синева, вернее голубизна их была какой-то необычной, сказочной, небесной, появлялось настроение свежести, обновления жизни. Затем появлялись куртины фиалок лиловых, голубоватых, разных оттенков и очень ароматных.
В это время в лесу уже обозначался первый пушок на деревьях, распускались верба и ива. Всё было настоящим праздником и манило к путешествиям. Их я и совершала в окрестные яры в компании друзей - деревенских детей. Часто родители меня искали и звали, но удержать было невозможно. Летом появлялось большое разнообразие из лугового разнотравья: колокольчики, ромашки, красные смолки, шалфеи и многое, многое другое. Все они были действующими лицами в моих фантазиях и играх. Ну а осенью связывала снопы из сухих трав, складывала их в копны, подражая взрослым, строила навесы для их хранения и площадки для молотьбы. Кто-то из взрослых помог мне построить настоящую маленькую хатку из хвороста и глины под шелковицей возле дома. За нею я ухаживала, белила ее так, как это делают хозяйки на Украине, вокруг был маленький плетень и разная хозяйственная утварь. После, когда родители уехали в город, я долго вспоминала эту свою хатку, и появившиеся городские игрушки, куклы и прочее меня совсем не интересовали. Я выросла без них.

Свиридовская бабушка (по материнской линии).

Евдокия Михайловна Соколовская (Дерев'янко). Была вдовою, с пятью дочерьми, единственный сын, дядя Ваня: погиб в Красной армии в начале гражданской войны. Имела немного земли (наверное 2-3 гектара) в разных сторонах вокруг деревни. Отдавала соседям обрабатывать исполу.
Главным ее источником жизни была усадьба, довольно обширная. В ней она разводила сад, огород и много цветов. Мы жили рядом в отдельном доме, но и нас она постоянно кормила. И чего только у нее в усадьбе не было! Яблони, груши, орехи, сливы, вишни, кусты смородины и крыжовника, малина. Всё это она развела сама, ухаживала, умела делать прививки. Всё созревало в большом изобилии, перерабатывалось, сушилось на зиму, свежие плоды вёдрами раздавала соседям. Какой-либо продажи не было и в помине.
Зимою чай пили с молоком и сушеными грушами (чай – это условно, заваривалось что-то совсем иное), пастилой из фруктов. Больше всего мне запомнились увяленные сливы – венгерки с ореховым ядром внутри. Варила бабушка и маковики на меду. Сахара и конфет мы совсем не знали. Лишь изредка, раз в году, что-то подобное конфетам, яркое, мне покупала бабушка на ярмарке.
Большое место возле дома (хаты) всегда отводилось цветам. Дорожка от перелаза к хате обсаживалась георгинами. Под окнами цвел огромный куст олеандр. Зимовал он в кадке в хате, а весною его высаживали во дворе (это память о пребывании бабушки в гостях у ее братьев в Ялте, так же как и сорта дивных груш, росших в ее саду). Всё лето в палисаднике, сразу у перелаза, цвели маки, настурции, тагетесы, осенью – яркие астры. Посередине палисадника красовался большой розовый куст. У самого двора на шляху был колодезь. Проезжавшие останавливались поить лошадей и смотрели на это яркое цветение, спрашивали, чьё это. А посередине двора росла огромная пятиствольная груша. Плоды ее были простые, непривлекательные, но зато как прекрасно она цвела весною! Под нею была скамейка, на которой по вечерам всегда сидели обитатели усадьбы и какие-то гости, велись интересные беседы, часто просветительские, тон им задавала моя мама. Иногда пели, у всех ее сестер были хорошие голоса.
Что сейчас? На том месте, где было всё это богатство, - чей-то огород, сплошь засаженный кукурузой. Не сохранилось ни хаты, ни одного дерева, ни кустика. А земля, где был сад и цветник, глубоко вырыта и стянута бульдозером на дорогу под асфальт.
Бабушка трагически погибла в 1930 году. В усадьбе осталась самая младшая ее дочь, тётя Сеня, ходила в колхоз на работу. Зимой 32-го года ее обворовали. Унесли одежду и все запасы продуктов на зиму, она вынуждена была уехать в город. Ее позвала моя мама. Здесь рабфак, трудная учеба, пединститут. Пока была жива бабушка, тётя Сеня была очень живая, большая шутница и постоянно пела. Голос у нее был очень хороший (итальянское бельканто), пела она и в хоре. Хорошенькая, с синими глазами и черной вьющейся косой, запомнилась мне. А бабушка на ее песни и шутки говорила: «Це не перед добром». Так и вышло. Мужа ее убили в первые дни войны. Новорожденного сына выращивала в погребе (шли вокруг бои). После войны учительствовала в том же селе. Рано ушла на пенсию (гипертония) и получала около 50 рублей, жила в старой развалившейся хате, из милости проданной ей родителями погибшего мужа. Сама обрабатывала свой огород и помогала сыну учиться. Сын женился и жил в другом месте. Невестка ни разу не навестила ее, не помогла ни в чем и самое больное для тети – не пустила внука к ней в гости ни разу.

Свадьба Ули. 1922-й год.

В доме наших родственников в Свиридовке наискосок через шлях, где жили две двоюродных маминых сестры и их мать, – свадьба. Выходит замуж младшая – семнадцатилетняя Уля. Лето, за большим овальным столом много гостей, окна все настежь. Уля красивая, а сейчас особенно – в белом платье и фате. Жених – Линёв, коммунист, присланный в село делать революцию, запомнился мне в кожаной куртке и с
наганом. Я с мамой и отцом, он уже с нами и теперь судья. Вечером вокруг дома вдруг стрельба. Мы уходим через огород с картошкой, я на руках у отца. Потом рассказали о страшном переполохе в доме. Линёв выскочил и начал отстреливаться в темноту с крыльца. Невеста со старшей дружкой, моей тётей Варей, полезли за соседний сарай и
скрылись там среди навозных куч. Мать невесты с остальными гостями пряталась на печке и в чулане. Окружили дом и стреляли то ли друзья его неприглашенные, то ли бандиты. Они разбежались, но одного из них Линёв ранил, не мог он убежать со всеми, и его живого товарищи бросили в самый глубокий колодезь, что в улочке, ведущей к Глубокому яру. (Жизнь Ули не сложилась. В молодости она много флиртовала, Линёв [из-за нее] вешался, потом ее оставил, а она всю оставшуюся жизнь болела нервным расстройством, не работала. Жила на попечении единственной дочери.)

Ульяна. На фотографии подпись: "На вспомин Оксанi вiд Улясi Лiньовоi. 14/Х 1930 р".

Моя мама, Наталия Васильевна Янушевич

Ялта. Июль 1913 г. Наталия Соколовская (Янушевич)
Была старшей в семье. Окончила сельскую школу и настойчиво хотела учиться в гимназии. Бабушка была вдовой с шестью детьми. Мама требовала продать землю, а было-то всего около четырех десятин. В конце концов уступила, и половина земли была продана. Попала мама в гимназию сначала в Сосницу, а потом в Лохвицу. Училась блестяще. Вскоре появились у нее ученицы – отстающие девочки из богатых семей, и мама начала сама зарабатывать. Помощь бабушки свелась к минимуму. Окончила с золотой медалью, но так как гимназия была бедная, то это было только в аттестате, на бумаге. Классная дама говорила девочкам: «Учитесь у Соколовской труду и умению держать себя». По окончании мама стала учительницей - сбылась мечта ее детства - сначала в хуторской школе, а затем в большом селе Новая Гребля. Завоевала любовь и уважение местных крестьян. При ней земство построило новую красивую школу с большими светлыми окнами, она стоит и сейчас (типовая постройка Сластиона). Но дети плохо учились, приходили на уроки неподготовленными и всегда голодными.
На это она пожаловалась местному помещику С.Ф.Терешкевичу. На второй же день во время большой перемены во дворе школы появилась телега, на которой восседал его управляющий и стояли баки с едой. Гречневая каша, горячие котлеты, хлеб, молоко. И так продолжалось ежедневно вплоть до 17-го года. Дети повеселели, глаза у них заблестели, и учеба пошла нормально. Мама часто ходила в семьи, узнавала о жизни каждого, постоянно что-то рассказывала людям из прочитанного ею, о событиях в мире, о текущей политике. Одевалась строго, но красиво, изящно, всегда была с прической. Никаких огородов, хозяйства она не заводила, у нее были другие задачи, да и не было необходимости. Получала она 40 рублей жалованья и их хватало на жизнь и еще помогала матери воспитывать младших детей, покупала им материал на платья и разные гостинцы. Местные крестьяне говорили о ней: «У нас барышня сторублёва» - такова была высшая похвала. В 70-х годы местные проезжие из Новой Гребли старики еще вспоминали добрым словом эту учительницу.
После 1917 года (мне был уже год) мама возвратилась в родное село Свиридовку, т.к. жизнь изменилась, она не могла содержать няньку, не на кого было меня оставлять, а она ведь привыкла всё свое время посвящать школе, так было и после, всю ее жизнь, сколько мы помним ее.
В Свиридовке мама продолжала учительствовать, жила в своем наследственном доме, оставленном ей кем-то из родичей, рядом с хатой нашей бабушки (этот дом стоит и сейчас, в нем живет кто-то из местных колхозников). Бабушкина же хата и усадьба, как я уже говорила, не сохранилась.



Тот самый "наследственный" дом в Свиридовке, 70-е годы. Слайд Зои.

Из письма Зои от 5 августа 1997. "Новая Гребля напомнила мне разные события: в 1918-м году маму там судили за то, что она барыня, заставляет прислугу (уборщицу) убирать классы. Судил ревтребунал (солдаты). И после этого мама ушла оттуда в свиридовскую школу. Но она им дала хороший ответ, "просветила" их, но оставаться там больше не хотела. Но люди к маме хорошо относились, и она им много помогала. Школу построили при маме по ее инициативе. А творили всякие гадости большевики и всякий сброд после революции. После войны, в 50-е годы, старожилы маму еще помнили и очень хорошо о ней отзывались.

И еще запомнила рассказ мамин о самоубийстве учителя в расположенном рядом классе. Он начал стрелять в себя при маме и умер. Был влюблен в матушку, условились, что она придет к нему и они убегут вместе. Детей она оставляет батюшке. Но он не дождался ее, что-то ее удержало дома и он решил покончить с собой. Тогда такие случаи почему-то были часты и в моде".

Оксана Васильевна Соколовская, тётя Сеня.

Еще воспоминания. По окончании школы мы с Ирой Кульбицкой поехали в Свиридовку. Тётя Сеня уже была одна, но у нее жил дед Гнат из Билогорилки, он был какой-то родич. Был женат на их тётке Соколовской, необыкновенной красавице. Рассказывал нам о ней: як пiде в церкву, то люди не стiльки моляться, а на неi все дивяться. Менi мати казала – я б ii в церкву не пускала i на нiй те намисто порвала. А менi гарно, що в мене така кукла [как пойдет в церковь, так люди не столько молятся, сколь на нее смотрят. Мать мне говорила, чтобы я ее в церковь не пускал и ожерелье с нее сорвал. А мне нравится, что у меня такая кукла]. Но в 30-м году его раскулачили и сослали куда-то под Вологду, его с этой «куклой» и дочкой. Через год вернули, но имущество не отдали, и они перебивались у людей. Дед жил у тёти Сени, пас корову и всё делал по хозяйству, а его жiнка i дочка жили в другом селе – тоже у родичей. Дед зла не держал и рассуждал – «оте все пройде, що наробили [все пройдет, что они наделали]», рубил дрова и песни пел. Осенью, когда уже начались морозы, пришли из сельсовета к тёте Сене: «Кулака приховуеш, щоб вiн у тебе не жив [прячешь кулака, пусть не живет у тебя]». Ушел от нее дед, ночевал где-то в чужих сараях и замерз ночью насмерть.
А тётю Сеню вскоре ограбили. Пришла она вечером после работы в колхозе – двери, окна ее хаты настежь, и в хате пусто. Унесли все продукты, что она наготовила на зиму и все ее вышитые рушники и сорочки. Она написала об этом нам в Житомир, и мама скомандовала, чтобы она покинула село и ехала к нам. И они поселились с тётей Варей в старом доме рядом с дядей Колей. Тётя Сеня пошла на рабфак, и так началась ее карьера сельской учительницы.
Хату деда в Билогорилке я помню, папа ходил к нему по каким-то хозяйственным делам и меня брал с собою. Моста не было, и переходили Сулу по кладкам. Я на руках у папы и боялась смотреть вниз, там река была глубокая.
А хата деда была обычная, под соломой, и ничего богатого у него я не приметила. Вот такая была расправа.



Оксана Васильевна Соколовская.
4.01.1907 - 21.03.1988

Тетя Сеня (Оксана Васильевна Соколовская) незадолго до войны вышла замуж за Михаила Усенко. У них родился мальчик Алик. Война застала их в Кочубеевке Полтавской обл. Муж погибнет в самые первые дни войны. Она пишет письмо в Ленинград своей сестре Наталии. Наталия только что туда приехала с Ритой к дочери Зое, их там застала война.

12 июля 1941 г.

Дорогая Зоечка!

Получила от твоей мамы письмо из Ленинграда еще 27 июня, которое она писала еще до войны - 20 июня. Я очень довольна, что она там была в Ленинграде во время бомбардировки Житомира, но мне интересно, где она сейчас, уехала ли в Житомир или до сих пор в Ленинграде. Я также беспокоюсь о Варе, где она и жива ли она, я ей сразу написала, когда началась война, но от нее нет никакого известия. Здесь, в Кочубеевке, говорят, что из Житомира уже едут переселенцы и беженцы в Полтавскую область, но я сама не видела. Прошу тебя, Зоечка, если получишь письмо, сразу напиши о маме, где она и знаешь ли ты что-нибудь о Варе. Я сижу в Кочубеевке, в Свиридовку не придется поехать, так как сейчас разъезжать нельзя. Я в отпуску, но Миша работает на практике и его не отпустят, да и военкомат не отпустит. Он тоже на днях пойдет на фронт. Так что время сейчас очень невеселое. Имею сына, но он несчастный, что в такое время родился. Сейчас сижу в комнате и никуда не выхожу, потому что не на кого бросить маленького. Квартира плохая тем, что возле нее нет ни одного деревца, один огород, так что негде свежим воздухом подышать ему и мне. Мы предполагали быть в Свиридовке, но в связи с военным положением все наши планы рухнули. Приходится сидеть мне iз синочком в Кочубеевке и грустить. Напиши мне о себе, как ты там. Пока что всего хорошего. Целую тебя крепко. Сеня.

Адрес: ст. Скороходово, с. Кочубеевка Чутовского р-на Полтавской обл.

Отъезд из Свиридовки.

Усадьба Терешкевича, 1970-е годы


Это было осенью 23-го года. Настояла мама. Отцу же здесь нравилось. Он дружил со многими умными людьми, особенно со стариками-крестьянами. Завел ульи и очень ими увлекался. Они стояли у него в лесу – Лаптуре - у кого-то из местных таких же увлеченных пасечников. Помню, часто ездил туда на своей бричке, запряженной лошадкой Сироткой, и меня брал с собою.
А маму заставил собраться такой случай: у нас в саду часто собирались мамины коллеги – учителя. Однажды пили чай в саду за большим столом, накрытым длинной скатерью. Вдруг из-под него вылез местный активист – Журавель. «Хотел поинтересоваться, о чем рассуждают педагоги». До этого он руководил разгромом поместья Терешкевича и устанавливал советскую власть в селе. Был одним из главных, наряду с Линёвым, здесь в те годы. После войны я узнала, что он спился, бросил семью и исчез где-то в других краях. Но во время оккупации налетел на немцев, которые искали его хату. Указал на чужую, те пошли и в упор расстреляли открывшего им дверь хозяина.
В начале 20-х годов, помимо частых банд и каких-то тяжких проишествий, у меня запечатлелся еще страх перед волками. Они развелись в окрестных ярах-перелесках, и я часто слышала рассказы о гибели людей от встреч с их стаями. В одно прекрасное зимнее утро волки посетили и бабушкину усадьбу. Соломенная крыша на сарае зияла огромной дырой, а внутри была кровь и остатки задранных ягнят. Потом я задавала маме вопрос: что страшнее, волк или солдат?


Уезжали мы поздней осенью на лошадях до станции Юсковцы. Погрузили на воз тюки с постелями и одеждами. Бабушка очень плакала, и мы тоже. Провожали нас до самой станции мамины сестры. Шли пешком, так как дорога была очень грязная и лошади еле тащились. Впервые я увидела поезд и совсем другой, необычный мир. По дороге смотрели с папой в окно, и он рассказывал мне о знакомых местах.
Особенно интересно было на мосту, когда подъезжади к Киеву. Был виден Владимир с крестом в ярких лампочках (сейчас памятник не виден, чем-то закрыт, зарос, застроен). Ночевали на Глубочице в семье папиного товарища по гимназии и университету. Мне, дикарке, всё было чуждо и страшно. Наконец приехали в Житомир, где жили папины мама – моя вторая бабушка, Альфреда Ивановна и его сестры и братья. Остановились мы в доме дяди Володи на окраине города. Это было низкое место, изрезанное тупичками и переулочками. По бокам были две деревянные кладки, а под ними вода. Всё нам здесь не понравилось. Вид этих убогих улочек усугублялся поздней осенью, слякотью и грязью. Мы с мамой отошли куда-то в сторону, стояли там и плакали, чтобы никто не видел. Папе же надо было устраиваться на работу, но оказалось, что его юридическое образвание надо было дополнить новыми знаниями: сдать экзамен по марксизму-ленинизму, советскому праву и еще что-то. Он готовился, а нас с мамой увез папин брат, дядя Лёня, за 30 км на хутор Крутая. Там он преподавал в школе и маму взял в помощники. Но до отъезда мы впервые побывали в кинематографе. Ходили во главе с дядей Володей несколько раз, и мне запомнился фильм «Всадник пампасов», американский, невероятно трюковый. Когда же возвращались, то в нашем переулочке были крики и стрельба. Вынуждены были лезть через забор и пробираться к дому чужими огородами в полной тьме. В городе были грабежи, убийства, и благоразумные люди не очень-то выходили, но мы отважились ради кино.
В Крутую добирались на лошадях. Ехали весь день и попали к дому лишь ночью. По дороге были сплошь сосновые леса, много песчаных мест, и лошади еле тащили телегу. Проезжали очень красивое место – замок и монастырь на горке среди сосен. Кажется, называлось это место Тригурье.
Хуторок Крутая состоял из нескольких домиков, окруженных стеною сосен, было чувство затерянности и одиночества. Но вскоре отец нас забрал. Он сдал экзамены и пришел за нами пешком ночью.
Обратный путь запомнился: когда въехали вечером в город, произошло чудо. Город был ярко освещен, залит огнями. На главной улице сверкали витрины, веселые, яркие, со множеством товаров. Висели ткани, стояла посуда, игрушки, всё сияло, как в сказке. Оказывается, это ввели НЭП.



Монастырь Тригурье.

Кононыха.

Напротив нашего дома, в котором в большой комнате, выходившей окнами на шлях, заседал суд, жила крестьянская многодетная семья. Дети все были мальчики, пять или шесть душ. Их мать постоянно сердилась и кричала на них. А я наблюдала из-за своего плетня, близко же никогда не подходила, так как она казалась мне очень страшной, просто ведьмой. Ходила она в черной запаске, белой сорочке, на голове очипок. Был такой случай: кто-то из ее детей разбил стекло в окошке. Это была большая беда, так как негде стекло взять. Она тужила, а потом схватила веревку и потащила виновика в хлев вешать. Мой отец увидел эти действия, быстро перескочил через плетень и отнял у нее в сарае хлопца. Через несколько дней ее вызвали в суд и оштрафовали за издевательство над детьми. После того были и другие детские прегрешения, но теперь она бежала на огород и там громко причитала: что ж ей делать, «от таку шкоду наробив, та не можна бити, що ж менi робити! [Он так набезобразничал, а бить нельзя, и что же мне делать!?]»
Через несколько лет я гостила у бабушки, и вот зачем-то пришла она. Впервые увидела ее вблизи. Она же красавица! Стройная, высокая, лицо смуглое, с правильными чертами, нос слегка с горбинкой, глаза карие и черные брови. Носила на коромысле воду не сгибаясь, гордо покачивала бедрами. Детей своих всех родила дома, чаще в сарае. Вставала и тут же шла хозяйничать. «Пiшла корову доiти i знайшла Серьожку» - объясняла она соседкам.
В 30-м году возглавила бунт против коллективизации. Семья ее была бедная: корова, лошадь, немного земли. Сыновья все выросли, все были на фронте в 41-45 г.г. и живые возвратились. Но она до этого не дожила. Ее муж, тихий и безответный, пережил ее, но умирая просил, чтобы не хоронили рядом с нею. История с экзекуцией ее сына еще живет в людской памяти. Меня встретила пожилая женщина и сказала: «Це ж ваш батько врятував мого чоловiка, як мати його вiшала [Это же ваш отец спас моего мужа, когда мать его вешала]».
Еще живет в памяти о деятельности моих родителей и такое: очень пожилая женщина, когда я назвала свою фамилию, сказала – «це ж ваш батько варив мило и нас тут у селi снабжав, як була розруха [Ваш отец ведь варил мыло и снабжал село, когда была разруха]». Вспомнила и я. Действительно, отец освоил это производство дома, собирал от людей бараний жир, привозил из Лохвицы каустическую соду, и мыло у него получалось отличное. Им снабжал всех в селе, кто нуждался.

Кодня. 1924-й год.

Отец получил работу в суде в местечке Кодня в 25 км от Житомира. Позвал нас с мамой, когда получил там жилище. Наверное, это был конец 1923 года. От железнодорожной станции шли несколько километров пешком. Дорога – сплошная жидкая грязь, но у нас на ногах грубые сапоги, еще свиридовские. Шли долго, выбились из сил. Кодня состояла из трех отдельных поселений: местечко на горке, заселенное главным образом евреями, украинское село Закусиловка, через него-то мы и шли, и польское село, где раньше жила шляхта.
В центре же был огромный старый парк с полуразрушенным домом графа Ледоховского. Дом двухэтажный, зиял выбитыми окнами. На высоких деревьях вокруг гнездились густо вороны и постоянно кричали. Напротив парка был костел действующий, но в его служебных зданиях располагался суд. За костелом начинались так называемые валы. Высокие длинные насыпи, поросшие вишнями и сливами. В них иногда образовывались провалы и видны были подземные ходы. Говорили, что это оборонительные сооружения гайдамаков. Здесь проходили страшные кровавые события в 17-м веке. В народе говорили: «Щоб тебе лиха Кодня взяла!» («Щоб тебе свята Кодня не промайнула!») Дом, в котором нас поселили, стоял в отдалении от селений, на пустыре. И ночью его не раз окружали какие-то банды, требовали отца на расправу. В суде разбирались дела в основном уголовные, поражение страхами у меня продолжалось и здесь. Но остались и приятные вспоминания: отцу платили гонорары за ведение дел сахаром (была тогда частная адвокатура). И вот чудо – я с родителями и каким-то количеством сахара в мешочке идем в местечко, в кооперацию, и за него нам дают материю. Настоящую бумазею, ситец и еще что-то. Запомнился даже цвет этих тканей. Ведь до этого мы ходили во всём домотканном из грубого конопляного полотна, которое пряли и ткали в Свиридовке. Мама после таких покупок сразу же принималась кроить, шить. Она ведь умела делать многое. В Свиридовке шила туфли из материи на веревочной подошве, красила бузиной и вышивала платья из грубого полотна. Научилась всему этому сама и даже в школе преподавала такой труд. Здесь же оказалась такая роскошь, такие возможности. Вскоре в магазинах началась продажа за деньги, товары появились, как из-под земли. Помню, отец привел меня в магазин уже в Житомире, усадил в кресло, сбросил веревочные лаптики и попросил продавца подобрать девочке обувь. И тут продавец с радостью начал меня обувать. Были куплены настоящие ботиночки, туфельки и сандальи. Чувствовала себя принцессой из моих цветочных сказочек в своей деревне. Поездки в Житомир участились. Папу вызывали по делам, а мы с мамой - в гости к бабушке, тётям и дядям и просто за покупками. Зимою чаще всего ездили на крестьянских санях, летом папа нанимал извозчика – настоящий экипаж на рессорах.



Кодня. Казацкий памятник-курган.